На вершинах. Так говорил Борхес

[byddha_krishna1958]

"Все проходит, кроме удивления, особенно перед буднями".




Хорхе Луис Борхес: Помню, в какой-то книге была гравюра, семь чудес
света, и среди них -- критский лабиринт. Строение походило на арену для боя
быков, только с окошками, но крохотными, как скважины. Ребенком я думал, что
если смотреть внимательно, вооружась лупой, то сумеешь разглядеть Минотавра.
Кроме того, лабиринт -- явный символ замешательства, а замешательство -- или
удивление, из которого, по Аристотелю, родилась метафизика, -- чувство для
меня самое привычное, как для Честертона, который говорил: "Все проходит,
кроме удивления, особенно перед буднями". Чтобы выразить это замешательство,
которое сопровождает меня всю жизнь, так что я не всегда понимаю даже
собственные поступки, я и выбрал символ лабиринта, вернее, мне понадобился
лабиринт. Строение, возведенное, чтобы в нем затеряться, -- разве это не
символ замешательства? Я по-разному подходил к этой теме, отсюда -- образ
Минотавра и такой рассказ, как "Дом Астерия". Астерий -- одно из имен
Минотавра. Тема лабиринта есть, конечно, в "Смерти и буссоли", в некоторых
стихах из последних книг; в новой, которая скоро выйдет, тоже будет
стихотворение про Минотавра.
................................................................................
Зеркала связаны с трехстворчатым шкафом в гамбургском стиле.
Он стоял у нас дома, но вообще такие громадины красного дерева были тогда во
всех старых аргентинских семьях... Я ложился спать, видел себя утроенным в
зеркалах, и мне становилось страшно: каждое зеркало отражало свое, вдруг в
одном из них я натолкнусь на кого-то совсем другого? Прибавь к этому
прочитанную поэму о хорасанском Пророке под Покрывалом (он прятал лицо,
изуродованное проказой) и Железную Маску из романа Дюма. Два страха --
отразиться другим и увидеть себя чудовищем -- сошлись в одно. Кроме того,
зеркало было, конечно, связано с образом шотландского привидения, fetch (оно
приходит за живыми, чтобы забрать их в иной мир) и немецкого Doppelganger,
повсюду сопровождающего нас двойника
.........................................................................................................
Вдохновляли меня все книги, какие я когда-либо читал, а также
те, которых я не читал -- вся предшествующая литература. Я многим обязан
людям, чьих имен я не знаю. Вы понимаете, я пишу на одном языке, на
испанском, и на меня влияет английская литература, это означает, что на меня
влияют тысячи людей. Язык сам по себе -- это литературная традиция.
Я, например, потратил много лет жизни на изучение китайской философии,
особенно даосизма, который меня чрезвычайно интересует, но я также изучал
буддизм и интересуюсь суфизмом. Таким образом, все это оказывало на меня
влияние, но в какой степени, я не знаю. Не уверен, изучил ли я эти религии и
восточные философии из-за воздействия на мои мысли и поступки или же как
пищу для воображения, ради литературных целей. Но такое, думаю, может
случиться с любой философией. Кроме Шопенгауэра и Беркли, ни один философ не
вызывал у меня ощущения, что я читаю правдивое или хотя бы правдоподобное
описание мира. Я смотрел на философию скорее как на ветвь фантастической
литературы. К примеру, я не уверен в том, христианин ли я, но я прочитал
много книг по богословию ради их богословских проблем -- свободная воля,
кара и вечное блаженство. Все эти проблемы интересовали меня как пища для
воображения.
Конечно, если уж называть некоторые имена, мне будет приятно выразить
признательность Уитмену, Честертону, Шоу и другим, к кому я часто
возвращаюсь, вроде Эмерсона. Я бы включил еще несколько не слишком известных
писателей. Например, из всех, с кем я был знаком, самое сильное впечатление
как личность на меня произвел Маседонио Фернандес, аргентинский писатель,
беседы которого далеко превосходили все, что он написал. Он был человеком,
который не так уж много прочитал, но мыслил совершенно своеобразно. Он
произвел на меня неизгладимое впечатление. Мне приходилось беседовать со
многими знаменитостями разных стран, вроде Уолдо Фрэнка и Ортеги-и-Гасета,
но я этих бесед почти не помню. Зато если бы мне сказали, что есть
возможность поговорить с Маседонио Фернандесом, то -- уж не думая о таком
чуде, как беседа с покойником, -- я уверен, меня бы настолько интересовали
его речи, что я бы забыл, что беседую с призраком. Большое влияние оказал на
меня также писатель Рафаэль Кансинос-Ассенс, андалусский еврей; он как бы
принадлежит всем векам. С ним я встретился в Испании. Из всех, кого я
упомянул, кроме моего отца, о котором я не могу судить, так как был с ним
слишком близок, больше всего повлияли на меня Маседонио Фернандес и
Кансинос-Ассенс. Очень приятные воспоминания остались у меня о Лугонесе, но,
вероятно, говорить о них не стоит. То, что Лугонес написал, более
значительно, чем мои беседы с ним. Я счел бы несправедливым и нелогичным не
упомянуть здесь человека, особенно мне близкого, одного из немногих, а
именно -- о моей матери, о моей матери, которая ныне живет в Буэнос-Айресе,
которая в эпоху диктатуры Перона подверглась -- к ее чести -- тюремному
заключению вместе с моей сестрой и одним из моих племянников, моей матери,
которая, хотя недавно и отметила свой девяносто первый год рождения, гораздо
моложе меня и большинства знакомых мне женщин. Я чувствовал, что она в
каком-то смысле участвовала в том, что я написал. И повторяю, было бы
абсурдным говорить о себе самом и не упомянуть Леонор Асеведо де Борхес.
Р. Г. Хотели бы вы сказать что-нибудь о творчестве писателей, которыми
вы так восхищались: Уитмена, Честертона и Шоу?
X. Л. Б. Уитмен -- один из поэтов, более всего повлиявших на меня в
течение всей моей жизни. Мне кажется, существует тенденция смешивать мистера
Уолтера Уитмена, автора "Листьев травы", с Уолтом Уитменом, протагонистом
"Листьев травы", и мнение, что Уолт Уитмен не являет собою образа, пусть
даже увеличенного образа самого поэта. В "Листьях травы" Уолтер Уитмен
создал некий вид эпоса, протагонистом которого был Уолт Уитмен, -- не тот
Уитмен, который писал, но человек, которым он хотел бы быть. Конечно, я
говорю это не в виде критики Уитмена; его произведения не следует читать как
исповедь человека девятнадцатого века, но скорее как эпос, трактующий о
вымышленном образе, утопическом образе, каковой в известной мере есть
увеличение и проекция писателя, равно как и читателя. Вы, верно, помните,
что в "Листьях травы" автор часто смешивает себя с читателем, и в этом,
конечно, выражается его теория демократии, его идея, что один-единственный
протагонист способен представлять целую эпоху. Значение Уитмена невозможно
переоценить. Даже если принять во внимание стихи Библии или Блейка, о
Уитмене можно сказать, что он был изобретателем свободного стиха. Его можно
рассматривать в двух планах: один -- это его гражданское лицо, тот факт, что
писатель думает о толпах, о больших городах и об Америке, но есть также
интимный элемент, хотя мы не можем быть уверены, вполне ли автор здесь
искренен. Характер, созданный Уитменом, -- один из самых достойных любви и
памяти во всей литературе. Это характер, подобный Дон Кихоту или Гамлету, но
не менее сложный и, возможно, более достойный любви, чем любой из них.
Автор, к которому я постоянно возвращаюсь, -- это Бернард Шоу. На мой
взгляд, он также писатель, которого нередко читают лишь частично. Обычно
принимают во внимание преимущественно его раннее творчество, книги, в
которых он боролся с современным социальным устройством. Но ведь кроме того,
у Шоу есть эпический размах, и он единственный писатель нашего времени,
который создал и представил своим читателям героев. Современные писатели,
как правило, стремятся изобразить слабость человека и как бы наслаждаются
его несчастьями; между тем у Шоу есть персонажи вроде майора Барбары или
Цезаря, персонажи эпические, которые вызывают восхищение. Современная
литература, начиная с Достоевского -- и даже раньше, с Байрона, -- словно
наслаждается виновностью и слабостью человека. В произведениях Шоу
превозносятся величайшие человеческие добродетели. Например, то, что человек
может забыть о своей собственной судьбе, что человек может не дорожить своим
собственным счастьем, что он может сказать, подобно нашему Альмафуэр-те:
"Моя жизнь меня не интересует", ибо его интересует нечто, стоящее вне его
личных обстоятельств. Если бы кому-нибудь захотелось отметить лучшую
английскую прозу, ее следовало бы искать в предисловиях Шоу и во многих
рассуждениях его героев. Шоу -- один из самых моих любимых писателей.
Также я очень люблю Честертона. По характеру воображения Честертон
отличается от Шоу, однако, думаю, Шоу будет жить дольше, чем Честертон.
Произведения Честертона полны неожиданностей, а я пришел к выводу, что
неожиданность -- наиболее легко устаревающий элемент в книге. Вдохновение у
Шоу классического склада, чего мы не находим у Честертона. Жаль, что блеск
Честертона потускнеет, но я полагаю, что через сто или двести лет Честертон
будет фигурировать только в историях литературы, а Шоу -- в литературе как
таковой.
Р. Г. Интересуют ли вас детективы?
X. Л. Б. Да, интересуют. Бьой Касарес и я предложили одной аргентинской
фирме опубликовать серию детективных историй. Сперва они сказали, что
подобные романы годятся для Соединенных Штатов и Англии, но в Аргентинской
Республике ни один человек не станет их покупать. В конце концов мы их
убедили, но на это понадобился целый год, и теперь в серии под названием "El
septimo circulo" ("Седьмой круг"), издаваемой Бьоем Касаресом и мной, вышло
около двухсот названий, и некоторые выдержали три или четыре переиздания. Я
также пытался убедить тех же издателей печатать серию научной фантастики, и
они сказали, что никогда никто эти книги не будет покупать. Теперь их
публикует другая фирма, и я уже дал одобрение первой книге серии, это
"Марсианские хроники" Брэдбери.
Р. Г. Что в вашей литературной карьере вы вспоминаете с наибольшим
удовольствием?
X. Л. Б. Люди были очень добры ко мне, и мое творчество получило
признание скорее в результате усилий почитателей, чем собственных моих
заслуг. Странно то, что все это было весьма медленным процессом; многие годы
я был самым незаметным писателем в Буэнос-Айресе. Я опубликовал книгу под
названием "Historia de la eternidad" ("История вечности") и через год
обнаружил, с удивлением и благодарностью, что продано сорок семь
экземпляров. Мне захотелось разыскать каждого из покупателей, и лично его
отблагодарить, и попросить прощения за все ошибки этой книги. Между тем если
продаешь 470 экземпляров или 4700 -- количество слишком велико, чтобы
вообразить своих покупателей, их лица, дома или родню.
Теперь, когда я вижу, что какую-то из моих книг издают несколько раз, я
не удивляюсь: это для меня какой-то абстрактный процесс. У меня вдруг
нашлись друзья во всем мире, и мои книги были переведены на многие языки. Из
всех премий, которыми меня награждали, самое большое удовольствие мне
доставила Вторая муниципальная премия Буэнос-Айреса за весьма убогую книжицу
"El idioma de los argentinos" ("Речь аргентинцев"). Эта премия была мне
приятней, чем премия Форментор или та, которую мне присудило Общество
аргентинских писателей. Из всего опубликованного ничто так не радовало меня,
как ужасно дрянное стихотворение "Him.no al mar" ("Гимн морю"), появившееся
в одном севильском журнале в 1918 или в 1919 году.
http://www.luisborges.ru/llb-ar-aname-564/

Какой совет дали бы вы молодому писателю?
X. Л. Б. Я бы дал ему самый простой совет -- думать не о публикации, а
о своей работе. Не спешить поскорее отдавать в печать, и не забывать о
читателе, и также -- если он занимается беллетристикой -- не затрагивать и
не описывать ничего такого, чего он честно не способен вообразить. Не писать
о событиях лишь потому, что они показались ему удивительными, но лишь о тех,
которые дали его воображению творческую задачу. Что до стиля, я рекомендовал
бы скорее бедность словаря, нежели чрезмерное его богатство. Если существует
нравственный недостаток, который обычно виден в произведении, так это
тщеславие. Одна из причин, почему я не совсем люблю Лугонеса, хотя, конечно,
не отрицаю его таланта или даже гениальности, -- это то, что в его манере
письма я ощущаю некое тщеславие. Если на одной странице все прилагательные и
все метафоры совершенно новые, это обычно примета тщеславия и желания
удивить читателя. Читатель никогда не должен чувствовать, что автор искусен.
Автор должен быть искусен, но без нарочитости. Вещь, сделанная с высочайшим
искусством, кажется столь же бесспорной, сколь легко созданной. Если же вы
замечаете следы усилия, это неудача писателя. Но я также не хочу сказать,
что писатель должен писать спонтанно, ибо это означало бы, что он сразу же
попадает на нужное слово, что весьма невероятно. Когда работа завершена, она
должна казаться непосредственной, даже если на самом деле полна тайных
ухищрений и скромной, но не самодовольной изобретательности
......................
ЧИТАТЬ -
Луис Борхес (Luis Borges) — Смерть и буссоль

в увлекательных рассказах популярнейших латиноамериканских писателей фантастика чудесным образом сплелась с реальностью: магия индейских верований влияет на судьбы людей, а люди идут исхоженными путями по лабиринтам жизни.

Мандие Молина Ведиа

Из многих задач, изощрявших дерзкую проницательность Лённрота, не было ни одной столь необычной – даже вызывающе необычной, – как ряд однотипных кровавых происшествий, достигших кульминации на вилле «Трист ле Руа» среди неизбывного аромата эвкалиптов. Правда, последнее преступление Эрику Лённроту не удалось предотвратить, но несомненно, что он его предвидел. Также не сумел он идентифицировать личность злосчастного убийцы Ярмолинского, зато угадал таинственную систему преступного цикла и участие Реда Шарлаха, имевшего кличку Шарлах Денди. Этот преступник (как многие другие) поклялся честью, что убьет Лённрота, но тот никогда не давал себя запугать. Лённрот считал себя чистым мыслителем, неким Огюстом Дюпеном, но была в нем и жилка авантюриста, азартного игрока.Первое преступление произошло в «Отель дю Нор» – высоченной призме, господствующей над устьем реки, воды которой имеют цвет пустыни. В эту башню (так откровенно сочетающую отвратительную белизну санатория, нумерованное однообразие тюремных клеток и общий отталкивающий вид) третьего декабря прибыл делегат из Подольска на Третий конгресс талмудистов, доктор Марк Ярмолинский, человек с серой бородой и серыми глазами. Мы никогда не узнаем, понравился ли ему «Отель дю Нор»; он принял отель безропотно, с присущей ему покорностью, которая помогла ему перенести три года войны в Карпатах и три тысячи лет угнетения и погромов. Ему дали однокомнатный номер на этаже R, напротив suite , который не без шика занимал тетрарх Галилеи.
http://www.luisborges.ru/print-sa-aname-2019/

Comments

«Вымыслы»

[mayandri.livejournal.com]

Первый сборник

Второй сборник - это сборник историй о людях, не оставивших особого следа, но у которых была хоть одна интересная черта или история. Мы видим парализованного человека, который не забывал ничего; жуткий шрам от сабли на лице следующего героя; человека, идущего на смерть ради своего дела; убийства по древнему ритуалу; автора жизнеописания Иуды; человека, терпеливо ждущего, чтобы отомстить; странную секту; горожанина-интеллигента, выходящего на ножевой бой.
У каждого человека есть интересная история. Некоторые Борхес рассказал нам.



Скачать »»»