От первого лица. Бергман о Бергмане

[byddha_krishna1958]

"Осенняя соната"

     Набросок "Осенней сонаты"  написан 26 марта 1976 года.  Предыстория его
связана с  делом  о налогах,  свалившимся мне на голову  в начале января:  я
попал в психиатрическую клинику Каролинской больницы, затем в Софияхеммет и,
наконец,  на Форе. Через три  месяца обвинение  было  снято. Из преступления
дело  превратилось в банальный налоговый  вопрос.  Моя  первая  реакция была
эйфорической.
     Вот что  написано  в рабочем дневнике: Ночью, после оправдания, когда я
не мог заснуть,  несмотря на снотворное, мне  становится  ясно,  что  я хочу
сделать  фильм о матери-дочери, дочери-матери, и  на  эти две роли  я должен
взять Ингрид Бергман  и Лив  Ульман  - их, и только  их. Возможно,  найдется
место и для третьего персонажа. Вот как это примерно должно выглядеть:
     Хелена отнюдь не прекрасна, 35 лет, замужем за милым пастором, которого
зовут  Виктор.  Они живут  в пасторской  усадьбе недалеко от  церкви,  живут
мирной жизнью прихожан, следуя смене времен года, с тех пор как их маленький
сынишка умер от необъяснимой болезни.  Ему было шесть лет, и звали его Эрик.
Мать  Хелены,  выдающаяся  пианистка,  разъезжающая по всему  свету, вот-вот
должна нанести  ежегодный  визит  дочери.  Вернее,  она  уже не  была  здесь
несколько  лет,   поэтому   в   пасторской   усадьбе  переполох,   радостные
приготовления  и  искреннее, хотя  и  боязливое  ожидание.  Хелена  страстно
мечтает  о встрече с  матерью. Она  тоже играет  на  рояле  и обычно берет у
матери уроки. Всеобщая, искренняя радость  перед встречей, которой и мать, и
дочь ждут с некоторым страхом и энтузиазмом. Мать в великолепном настроении.
По крайней мере, ей  удается изобразить прекрасное настроение.  Все  для нее
устроено  наилучшим образом, даже деревянная доска (для спины) на кровати  в
комнате для гостей не забыта.  Она привезла из Швейцарии  гостинцы и т. д. и
т. п.
     Колокола  созывают на праздничную службу, и Хелена  собирается пойти на
могилку, могилку Эрика. Она ходит туда каждую субботу. Она говорит, что Эрик
иногда навещает ее,  и она чувствует его осторожные, ласковые прикосновения.
Матери такая фиксация на умершем ребенке кажется пугающей, и она пытается  в
мягких  выражениях  заставить Хелену  осознать, что  им  с Виктором  следует
усыновить ребенка  или  завести  еще  одного.  Потом  Хелена  играет  матери
какую-то пьесу,  мать рассыпается в похвалах,  но  потом все-таки играет эту
пьесу сама. И тем  самым тихо,  но эффективно не оставляет камня на камне от
непритязательной интерпретации дочери.
     Второй акт  начинается  с  того,  что  мать  мучается  бессонницей. Она
принимает таблетки, читает  книгу, прибегает к привычным заклинаниям, но все
равно не может заснуть. В конце концов, она встает и идет в гостиную. Хелена
слышит ее шаги, и тут происходит великое разоблачение. Женщины выясняют свои
отношения. Хелена впервые осмеливается сказать правду. Мать ошеломлена, видя
прорвавшиеся  наружу  ненависть  и  презрение.  Тут наступает  черед  матери
говорить о себе,  своем ожесточении, тоске,  безнадежности, одиночестве. Она
рассказывает о своих мужьях, об их  равнодушии,  об их унизительной охоте на
других  женщин.  Но  сцена имеет более глубокий  смысл: в конце концов, дочь
рожает  мать. И на какие-то  короткие мгновения  они  сливаются в  полнейшем
симбиозе. Однако наутро мать уезжает. Она не в силах выносить тишину и новые
обнаженные  чувства.  Она  устраивает  так,  что  ей  присылают  телеграмму,
требующую ее немедленного возвращения. Хелена слышит разговор.
     Воскресенье, мать уехала, Хелена идет в церковь слушать проповедь мужа.
Вместо двух персонажей стало четыре.  Мысль о том,  что Хелена  рожает мать,
довольно путаная,  и, к  сожалению, я ее  отбросил. Ведь  персонажи  следуют
собственной  логике.  Раньше я пытался  их обуздать и наставить, но с годами
поумнел и научился разрешать им вести себя, как им захочется.  Это привело к
тому, что ненависть  сцементировалась: дочь не может простить мать.  Мать не
может простить дочь. Прощение - в руках больной девочки.
     "Осенняя соната" в черновом варианте  создана за несколько ночных часов
после  периода  полной блокировки.  Загадкой по-прежнему  остается  вопрос -
почему именно "Осенняя соната"? Ведь ни о чем подобном я раньше не думал.
     Мысль поработать с Ингрид Бергман сидела во мне  давно,  но не она дала
толчок этой истории. В  последний  раз  мы с Ингрид  встречались на Каннском
фестивале  в связи с показом "Шепотов  и криков". Она  тогда  опустила мне в
карман письмо,  в котором напоминала про мое обещание сделать  вместе фильм.
Когда-то мы  планировали  экранизировать  роман Яльмара Бергмана "Начальница
фру  Ингеборг". Но вот в чем закавыка: почему именно  эта история и почему в
таком готовом виде?  В  черновом варианте она имеет более завершенную форму,
чем в окончательном.
     За несколько летних недель на Форе я  написал  "Осеннюю  сонату",  дабы
иметь что-нибудь про запас в  случае, если "Змеиное яйцо" пойдет прахом. Мое
решение было  окончательным: я  больше никогда не буду  работать  в  Швеции.
Поэтому  и  всплыла  эта  странная  затея  со съемками  "Осенней  сонаты"  в
Норвегии. В принципе  я хорошо  себя  чувствовал в примитивных павильонах  в
окрестностях  Осло. Построенные в 1913  или  в  1914 году,  они так и стояли
нетронутые. Правда, при определенном направлении ветра самолеты летели прямо
над нашими головами. Но в остальном было по-старомодному  мило. Имелось  все
необходимое, но,  несколько  дряхлое  и неухоженное. Приветливые сотрудники,
хотя им все же чуточку недоставало профессионализма.
     Съемки шли тяжело. Того, что имеют в виду под  рабочими трениями, у нас
с Ингрид Бергман не  возникало. Скорее уж можно говорить о языковой путанице
в более глубоком смысле. Уже в первый день, когда мы читали  вместе сценарий
в  репетиционной  студии,  я  обнаружил, что она отработала  свою роль перед
зеркалом с интонациями  и  жестами. Было очевидно,  что  у  нее  совсем иной
подход к профессии, чем у нас. Она осталась в 40-х годах.
     По-моему,  Ингрид  обладала  какой-то  гениальной,  странно  устроенной
компьютерной  системой.  Несмотря на  то, что  ее  механизмы  для восприятия
режиссуры  размещались  не  там,  где  мы  привыкли,  -  и  где  они  должны
размещаться, - она,  вероятно, все-таки каким-то образом была восприимчива к
импульсам  отдельных   режиссеров.  В  некоторых  американских  фильмах  она
необыкновенно  хороша.  Например,  у   Хичкока,  которого  она   на  дух  не
переносила, она всегда великолепна. Мне кажется, он  не слишком-то стеснялся
проявлять  неуважительность и  легкую заносчивость,  что, естественно,  было
самым верным способом заставить ее слушать.
     Уже во время репетиций я пришел к выводу, что тут и речи быть  не может
о  понимании и  чуткости.  Придется прибегнуть к  методам,  обычно для  меня
неприемлемым,  и,  прежде всего, к  агрессивности.  Однажды она сказала мне:
"Если  ты мне  не  объяснишь,  как  нужно  делать  эту сцену, я влеплю  тебе
пощечину". Мне это  страшно понравилось. Но  с чисто  профессиональной точки
зрения работать с этими двумя актрисами было трудно.
     Смотря картину  сегодня,  я замечаю, что бросил Лив на  произвол судьбы
там,  где был обязан  ее поддержать. Она принадлежит к самым что ни  на есть
щедрым артистам, отдающим  себя игре целиком, до конца. Иногда она пускается
в самостоятельное  плавание. И  это происходит  потому, что я слишком  много
внимания уделяю Ингрид Бергман. Ингрид к тому же с  трудом запоминала текст.
По утрам  она  нередко бывала  колючей,  раздраженной, грустной,  что вполне
понятно. Страх  перед  болезнью  цепко держал ее в  своих тисках, и в то  же
время наши  методы работы казались ей непривычными и ненадежными. Но ни разу
она не сделала  попытки увернуться. Ее поведение  отличалось  исключительным
профессионализмом.  Несмотря на  все свои бросавшиеся  в  глаза  недостатки,
Ингрид   Бергман    была   удивительным   человеком:   щедрым,   широким   и
высокоодаренным.
     Один французский критик зорко  подметил, что "Осенней сонатой"  Бергман
создал "бергмановский фильм". Хорошо сформулировано, но вывод печальный. Для
меня. По-моему, так оно и есть - Бергман и в самом деле создал бергмановский
фильм. Имей я  силы осуществить свои первоначальные  намерения,  этого бы не
произошло.
     Я люблю Тарковского и восхищаюсь им, считаю его одним из самых великих.
Мое  преклонение перед Феллини безгранично. Но мне кажется,  что  Тарковский
начал делать фильмы  под  Тарковского, и  Феллини  в  последнее время создал
один-два феллиниевских фильма. А вот Куросава не создал ни одной картины под
Куросаву. Мне никогда не нравился Бунюэль. Рано обнаружив,  что  придуманные
им  ухищрения возводятся в особого  рода  бунюэлевскую гениальность, он стал
повторять  и  варьировать  их. Занятие оказалось благодарным.  Бунюэль почти
всегда делал бунюэлевские фильмы.
     Итак, настало  время  посмотреть на себя  в зеркало и спросить: что  же
происходит,  неужели Бергман  начал делать  бергмановские  фильмы?  Пожалуй,
"Осенняя соната" - печальный тому  пример. Но  вот чего я никогда не  узнаю:
каким образом  вышло так, что  этим примером стала именно  "Осенняя соната"?
Если долго  носить  в  себе какую-то  историю  или круг тем,  как в случае с
"Персоной" или "Шепотами и криками", то потом легко проследить, как  картина
развивалась и  получилась такой, какой получилась.  Но почему вдруг возникла
"Осенняя  соната" именно в данном  своем  облике, словно  греза. Возможно, в
этом и кроется ошибка: она должна была  остаться грезой. Не фильмом грез,  а
киногрезой. Два персонажа. Обстановка и  все  остальное отодвинуто на второй
план. Три акта при трех различных освещениях: в вечернем свете, в ночном и в
утреннем.  Никаких  громоздких  кулис,  два  лица  и  три разных  освещения.
Пожалуй, такой вот я представлял себе "Осеннюю сонату".
     Что-то загадочное скрывается  во фразе о  том,  что  дочь рожает  мать.
Здесь прячется чувство, которое я не  смог  выявить до конца. Внешне готовая
картина производит  впечатление  наброска,  но  это глубоко неверно.  Я бурю
скважину,  но - или ломается  бур, или я не  отваживаюсь  бурить  достаточно
глубоко. Либо у  меня нет сил, либо я не  понимаю, что надо бурить глубже. И
тогда  я  вытаскиваю  бур  и  говорю,  что удовлетворен. Это недвусмысленный
симптом творческого  истощения,  к тому же весьма  опасный,  ибо не вызывает
боли.