byddha_krishna1958

"Осенняя соната"

     Набросок "Осенней сонаты" написан 26 марта 1976 года. Предыстория его
связана с делом о налогах, свалившимся мне на голову в начале января: я
попал в психиатрическую клинику Каролинской больницы, затем в Софияхеммет и,
наконец, на Форе. Через три месяца обвинение было снято. Из преступления
дело превратилось в банальный налоговый вопрос. Моя первая реакция была
эйфорической.
     Вот что написано в рабочем дневнике: Ночью, после оправдания, когда я
не мог заснуть, несмотря на снотворное, мне становится ясно, что я хочу
сделать фильм о матери-дочери, дочери-матери, и на эти две роли я должен
взять Ингрид Бергман и Лив Ульман - их, и только их. Возможно, найдется
место и для третьего персонажа. Вот как это примерно должно выглядеть:
     Хелена отнюдь не прекрасна, 35 лет, замужем за милым пастором, которого
зовут Виктор. Они живут в пасторской усадьбе недалеко от церкви, живут
мирной жизнью прихожан, следуя смене времен года, с тех пор как их маленький
сынишка умер от необъяснимой болезни. Ему было шесть лет, и звали его Эрик.
Мать Хелены, выдающаяся пианистка, разъезжающая по всему свету, вот-вот
должна нанести ежегодный визит дочери. Вернее, она уже не была здесь
несколько лет,   поэтому   в   пасторской   усадьбе переполох,   радостные
приготовления и искреннее, хотя и боязливое ожидание. Хелена страстно
мечтает о встрече с матерью. Она тоже играет на рояле и обычно берет у
матери уроки. Всеобщая, искренняя радость перед встречей, которой и мать, и
дочь ждут с некоторым страхом и энтузиазмом. Мать в великолепном настроении.
По крайней мере, ей удается изобразить прекрасное настроение. Все для нее
устроено наилучшим образом, даже деревянная доска (для спины) на кровати в
комнате для гостей не забыта. Она привезла из Швейцарии гостинцы и т. д. и
т. п.
     Колокола созывают на праздничную службу, и Хелена собирается пойти на
могилку, могилку Эрика. Она ходит туда каждую субботу. Она говорит, что Эрик
иногда навещает ее, и она чувствует его осторожные, ласковые прикосновения.
Матери такая фиксация на умершем ребенке кажется пугающей, и она пытается в
мягких выражениях заставить Хелену осознать, что им с Виктором следует
усыновить ребенка или завести еще одного. Потом Хелена играет матери
какую-то пьесу, мать рассыпается в похвалах, но потом все-таки играет эту
пьесу сама. И тем самым тихо, но эффективно не оставляет камня на камне от
непритязательной интерпретации дочери.
     Второй акт начинается с того, что мать мучается бессонницей. Она
принимает таблетки, читает книгу, прибегает к привычным заклинаниям, но все
равно не может заснуть. В конце концов, она встает и идет в гостиную. Хелена
слышит ее шаги, и тут происходит великое разоблачение. Женщины выясняют свои
отношения. Хелена впервые осмеливается сказать правду. Мать ошеломлена, видя
прорвавшиеся наружу ненависть и презрение. Тут наступает черед матери
говорить о себе, своем ожесточении, тоске, безнадежности, одиночестве. Она
рассказывает о своих мужьях, об их равнодушии, об их унизительной охоте на
других женщин. Но сцена имеет более глубокий смысл: в конце концов, дочь
рожает мать. И на какие-то короткие мгновения они сливаются в полнейшем
симбиозе. Однако наутро мать уезжает. Она не в силах выносить тишину и новые
обнаженные чувства. Она устраивает так, что ей присылают телеграмму,
требующую ее немедленного возвращения. Хелена слышит разговор.
     Воскресенье, мать уехала, Хелена идет в церковь слушать проповедь мужа.
Вместо двух персонажей стало четыре. Мысль о том, что Хелена рожает мать,
довольно путаная, и, к сожалению, я ее отбросил. Ведь персонажи следуют
собственной логике. Раньше я пытался их обуздать и наставить, но с годами
поумнел и научился разрешать им вести себя, как им захочется. Это привело к
тому, что ненависть сцементировалась: дочь не может простить мать. Мать не
может простить дочь. Прощение - в руках больной девочки.
     "Осенняя соната" в черновом варианте создана за несколько ночных часов
после периода полной блокировки. Загадкой по-прежнему остается вопрос -
почему именно "Осенняя соната"? Ведь ни о чем подобном я раньше не думал.
     Мысль поработать с Ингрид Бергман сидела во мне давно, но не она дала
толчок этой истории. В последний раз мы с Ингрид встречались на Каннском
фестивале в связи с показом "Шепотов и криков". Она тогда опустила мне в
карман письмо, в котором напоминала про мое обещание сделать вместе фильм.
Когда-то мы планировали экранизировать роман Яльмара Бергмана "Начальница
фру Ингеборг". Но вот в чем закавыка: почему именно эта история и почему в
таком готовом виде? В черновом варианте она имеет более завершенную форму,
чем в окончательном.
     За несколько летних недель на Форе я написал "Осеннюю сонату", дабы
иметь что-нибудь про запас в случае, если "Змеиное яйцо" пойдет прахом. Мое
решение было окончательным: я больше никогда не буду работать в Швеции.
Поэтому и всплыла эта странная затея со съемками "Осенней сонаты" в
Норвегии. В принципе я хорошо себя чувствовал в примитивных павильонах в
окрестностях Осло. Построенные в 1913 или в 1914 году, они так и стояли
нетронутые. Правда, при определенном направлении ветра самолеты летели прямо
над нашими головами. Но в остальном было по-старомодному мило. Имелось все
необходимое, но, несколько дряхлое и неухоженное. Приветливые сотрудники,
хотя им все же чуточку недоставало профессионализма.
     Съемки шли тяжело. Того, что имеют в виду под рабочими трениями, у нас
с Ингрид Бергман не возникало. Скорее уж можно говорить о языковой путанице
в более глубоком смысле. Уже в первый день, когда мы читали вместе сценарий
в репетиционной студии, я обнаружил, что она отработала свою роль перед
зеркалом с интонациями и жестами. Было очевидно, что у нее совсем иной
подход к профессии, чем у нас. Она осталась в 40-х годах.
     По-моему, Ингрид обладала какой-то гениальной, странно устроенной
компьютерной системой. Несмотря на то, что ее механизмы для восприятия
режиссуры размещались не там, где мы привыкли, - и где они должны
размещаться, - она, вероятно, все-таки каким-то образом была восприимчива к
импульсам отдельных   режиссеров. В некоторых американских фильмах она
необыкновенно хороша. Например, у   Хичкока, которого она   на дух не
переносила, она всегда великолепна. Мне кажется, он не слишком-то стеснялся
проявлять неуважительность и легкую заносчивость, что, естественно, было
самым верным способом заставить ее слушать.
     Уже во время репетиций я пришел к выводу, что тут и речи быть не может
о понимании и чуткости. Придется прибегнуть к методам, обычно для меня
неприемлемым, и, прежде всего, к агрессивности. Однажды она сказала мне:
"Если ты мне не объяснишь, как нужно делать эту сцену, я влеплю тебе
пощечину". Мне это страшно понравилось. Но с чисто профессиональной точки
зрения работать с этими двумя актрисами было трудно.
     Смотря картину сегодня, я замечаю, что бросил Лив на произвол судьбы
там, где был обязан ее поддержать. Она принадлежит к самым что ни на есть
щедрым артистам, отдающим себя игре целиком, до конца. Иногда она пускается
в самостоятельное плавание. И это происходит потому, что я слишком много
внимания уделяю Ингрид Бергман. Ингрид к тому же с трудом запоминала текст.
По утрам она нередко бывала колючей, раздраженной, грустной, что вполне
понятно. Страх перед болезнью цепко держал ее в своих тисках, и в то же
время наши методы работы казались ей непривычными и ненадежными. Но ни разу
она не сделала попытки увернуться. Ее поведение отличалось исключительным
профессионализмом. Несмотря на все свои бросавшиеся в глаза недостатки,
Ингрид   Бергман    была   удивительным   человеком:   щедрым,   широким   и
высокоодаренным.
     Один французский критик зорко подметил, что "Осенней сонатой" Бергман
создал "бергмановский фильм". Хорошо сформулировано, но вывод печальный. Для
меня. По-моему, так оно и есть - Бергман и в самом деле создал бергмановский
фильм. Имей я силы осуществить свои первоначальные намерения, этого бы не
произошло.
     Я люблю Тарковского и восхищаюсь им, считаю его одним из самых великих.
Мое преклонение перед Феллини безгранично. Но мне кажется, что Тарковский
начал делать фильмы под Тарковского, и Феллини в последнее время создал
один-два феллиниевских фильма. А вот Куросава не создал ни одной картины под
Куросаву. Мне никогда не нравился Бунюэль. Рано обнаружив, что придуманные
им ухищрения возводятся в особого рода бунюэлевскую гениальность, он стал
повторять и варьировать их. Занятие оказалось благодарным. Бунюэль почти
всегда делал бунюэлевские фильмы.
     Итак, настало время посмотреть на себя в зеркало и спросить: что же
происходит, неужели Бергман начал делать бергмановские фильмы? Пожалуй,
"Осенняя соната" - печальный тому пример. Но вот чего я никогда не узнаю:
каким образом вышло так, что этим примером стала именно "Осенняя соната"?
Если долго носить в себе какую-то историю или круг тем, как в случае с
"Персоной" или "Шепотами и криками", то потом легко проследить, как картина
развивалась и получилась такой, какой получилась. Но почему вдруг возникла
"Осенняя соната" именно в данном своем облике, словно греза. Возможно, в
этом и кроется ошибка: она должна была остаться грезой. Не фильмом грез, а
киногрезой. Два персонажа. Обстановка и все остальное отодвинуто на второй
план. Три акта при трех различных освещениях: в вечернем свете, в ночном и в
утреннем. Никаких громоздких кулис, два лица и три разных освещения.
Пожалуй, такой вот я представлял себе "Осеннюю сонату".
     Что-то загадочное скрывается во фразе о том, что дочь рожает мать.
Здесь прячется чувство, которое я не смог выявить до конца. Внешне готовая
картина производит впечатление наброска, но это глубоко неверно. Я бурю
скважину, но - или ломается бур, или я не отваживаюсь бурить достаточно
глубоко. Либо у меня нет сил, либо я не понимаю, что надо бурить глубже. И
тогда я вытаскиваю бур и говорю, что удовлетворен. Это недвусмысленный
симптом творческого истощения, к тому же весьма опасный, ибо не вызывает
боли.