Литературные чтения. Быть Борхесом – странная участь

[byddha_krishna1958]

Борхес - писатель невероятного интеллектуального напряжения.
Один из моих личных безоговорочных кумиров.



ЭЛЕГИЯ

Быть Борхесом – странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли –
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть всё, что отпущено людям, –
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом – странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.

Перевод Бориса Дубина

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

(1899-1986)

                                                        Бессмертный.

     Solomon saith: There is nо new thing upon the earth. Sо
     that as Plato had an imagination, that all knowledge was but
     remembrance; so Solomon giveth his sentence, that all novelty
     is but oblivion.
     Francis Bacon.
     Essays LVIII [1]
     В Лондоне, в июне месяце 1929 года, антиквар Жозеф
     Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов
     "Илиады" Попа (1715-1720) форматом в малую четверть. Княгиня
     приобрела книги и, забирая их, обменялась с антикваром
     несколькими словами. Это был, рассказывает она, изможденный,
     иссохший точно земля, человек с серыми глазами и серой бородой
     и на редкость незапоминающимися чертами лица. Столь же легко,
     сколь и неправильно он говорил на нескольких языках; с
     английского довольно скоро он перешел на французский, потом -
     на испанский, каким пользуются в Салониках, а с него - на
     португальский язык Макао. В октябре княгиня узнала от одного
     приезжего с "Зевса", что Картафил умер во время плавания, когда
     возвращался в Смирну, и его погребли на острове Иос. В
     последнем томе "Илиады" находилась эта рукопись.
     Оригинал написан на английском и изобилует латинизмами. Мы
     предлагаем дословный его перевод.

I

     Насколько мне помнится, все началось в одном из садов
     Гекатомфилоса, Стовратых Фивах, в дни, когда императором был
     Диоклетиан. К тому времени я успел бесславно повоевать в только
     что закончившихся египетских войнах и был трибуном в легионе,
     расквартированном в Беренике, у самого Красного моря; многие из
     тех, кто горели желанием дать разгуляться клинку, пали жертвой
     лихорадки и злого колдовства. Мавританцы были повержены; земли,
     ранее занятые мятежными городами, навечно стали владением
     Плутона; и тщетно поверженная Александрия молила цезаря о
     милосердии; меньше года понадобилось легионам, чтобы добиться
     победы, я же едва успел глянуть в лицо Марсу. Бог войны обошел
     меня, не дал удачи, и, я, должно быть с горя, отправился через
     страшные, безбрежные пустыни на поиски потаенного Города
     Бессмертных.
     Все началось, как я уже сказал, в Фивах, в саду. Я не спал
     - всю ночь что- то стучалось мне в сердце. Перед самой зарей я
     поднялся; рабы мои спали, луна стояла того же цвета, что и
     бескрайние пески вокруг. С востока приближался изнуренный, весь
     в крови всадник. Не доскакав до меня нескольких шагов, он
     рухнул с коня на землю. Слабым алчущим голосом спросил он на
     латыни, как зовется река, чьи воды омывают стены города. Я
     ответил, что река эта - Египет и питается она дождями. Другую
     реку ищу я, печально отозвался он, потаенную реку, что смывает
     с людей смерть. Темная кровь струилась у него из груди. Всадник
     сказал, что родом он с гор, которые высятся по ту сторону
     Ганга, и в тех горах верят: если дойти до самого запада, где
     кончается земля, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. И
     добавил, что там, на краю земли, стоит Город Бессмертных, весь
     из башен, амфитеатров и храмов. Заря еще не занялась, как он
     умер, а я решил отыскать тот город и ту реку. Нашлись пленные
     мавританцы, под допросом палача подтвердившие рассказ того
     скитальца; кто-то припомнил елисейскую долину на краю света,
     где люди живут бесконечно долго; кто-то - вершины, на которых
     рождается река Пактол и обитатели которых живут сто лет. В Риме
     я беседовал с философами, полагавшими, что продлевать жизнь
     человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека
     умирать множество раз. Не знаю, поверил ли я хоть на минуту в
     Город Бессмертных, думаю, тогда меня занимала сама идея
     отыскать его. Флавий, проконсул Гетулии, дал мне для этой цели
     две сотни солдат, Взял я с собой и наемников, которые
     утверждали, что знают дорогу, но сбежали, едва начались
     трудности.
     Последующие события совершенно запутали воспоминания о
     первых днях нашего похода. Мы вышли из Арсиное и ступили на
     раскаленные пески. Прошли через страну троглодитов, которые
     питаются змеями и не научились еще пользоваться словом; страну
     гарамантов, у которых женщины общие, а пища - львятина; земли
     Авгилы, которые почитают только Тартар. Мы одолели и другие
     пустыни, где песок черен и путнику приходится урывать ночные
     часы, ибо дневной зной там нестерпим. Издали я видел гору, что
     дала имя море-океану, на ее склонах растет молочай, отнимающий
     силу у ядов, а наверху живут сатиры, свирепые, грубые мужчины,
     приверженные к сладострастию. Невероятным казалось нам, чтобы
     эта земля, ставшая матерью подобных чудовищ, могла приютить
     замечательный город. Мы продолжали свой путь - отступать было
     позорно. Некоторые безрассудно спали, обративши лицо к луне -
     лихорадка сожгла их; другие вместе с загнившей в сосудах водой
     испили безумие и смерть. Начались побеги, а немного спустя -
     бунты. Усмиряя взбунтовавшихся, я не останавливался перед
     самыми суровыми мерами. И без колебания продолжал путь, пока
     один центурион не донес, что мятежники, мстя за распятого
     товарища, замышляют убить меня. И тогда я бежал из лагеря
     вместе с несколькими верными мне солдатами. В пустыне, среди
     песков и бескрайней ночи я растерял их. Стрела одного критянина
     нанесла мне увечье. Несколько дней я брел, не встречая воды, а
     может, то был всего один день, показавшийся многими из-за
     яростного зноя, жажды и страха перед жаждой. Я предоставил коню
     самому выбирать путь. А на рассвете горизонт ощетинился
     пирамидами и башнями. Мне мучительно грезился чистый, невысокий
     лабиринт: в самом его центре стоял кувшин; мои руки почти
     касались его, глаза его видели, но коридоры лабиринта были так
     запутанны и коварны, что было ясно: я умру, не добравшись до
     кувшина.

II

     Когда я наконец выбрался из этого кошмара, то увидел, что
     лежу со связанными руками в продолговатой каменной нише,
     размерами не более обычной могилы, выбитой в неровном склоне
     горы. Края ниши были влажны и отшлифованы скорее временем,
     нежели рукою человека. Я почувствовал, что сердце больно
     колотится в груди, а жажда сжигает меня. Я выглянул наружу и
     издал слабый крик. У подножия горы беззвучно катился мутный
     поток, пробиваясь через наносы мусора и песка; а на другом его
     берегу в лучах заходящего или восходящего солнца сверкал то
     было совершенно очевидно - Город Бессмертных. Я увидел стены,
     арки, фронтисписы и площади: город, как на фундаменте, покоился
     на каменном плато. Сотня ниш неправильной формы, подобных моей,
     дырявили склон горы и долину. На песке виднелись неглубокие
     колодцы; из этих жалких дыр и ниш выныривали нагие люди с серой
     кожей и неопрятными бородами. Мне показалось, я узнал их: они
     принадлежали к дикому и жестокому племени троглодитов,
     совершавших опустошительные набеги на побережье Арабского
     залива и пещерные жилища эфиопов; я бы не удивился, узнав, что
     они не умеют говорить и питаются змеями.
     Жажда так терзала меня, что я осмелел. Я прикинул:
     песчаный берег был футах в тридцати от меня, и я со связанными
     за спиною руками, зажмурившись, бросился вниз по склону.
     Погрузил окровавленное лицо в мутную воду. И пил, как пьют на
     водопое дикие звери. Прежде чем снова забыться в бреду и
     затеряться в сновидениях, я почему-то стал повторять
     по-гречески: "Богатые жители Зелы, пьющие воды Эзепа..."
     Не знаю, сколько ночей и дней прокатились надо мной. Не в
     силах вернуться в пещеру, несчастный и нагой, лежал я на
     неведомом песчаном берегу, не противясь тому, что луна и солнце
     безжалостно играли моей судьбой. А троглодиты, в своей дикости
     наивные как дети, не помогали мне ни выжить, ни умереть.
     Напрасно молил я их умертвить меня. В один прекрасный день об
     острый край скалы я разорвал путы. А на другой день поднялся и
     смог выклянчить или украсть - это я-то, Марк Фламиний Руф,
     военный трибун римского легиона, - свой первый кусок мерзкого
     змеиного мяса.
     Страстное желание увидеть Бессмертных, прикоснуться к
     камням Города сверхчеловеков, почти лишило меня сна. И будто
     проникнув в мои намерения, дикари тоже не спали: сперва я
     заметил, что они следят за мной; потом увидел, что они
     заразились моим беспокойством, как бывает с собаками. Уйти из
     дикарского поселения я решил в самый оживленный час, перед
     закатом, когда все вылезали из нор и щелей и невидящими глазами
     смотрели на заходящее солнце. Я стал молиться во весь голос -
     не столько в надежде на 6ожествеиную милость, сколько
     рассчитывая напугать людское стадо громкой речью. Потом перешел
     ручей, перегороженный наносами, и направился к Городу. Двое или
     трое мужчин, таясь, последовали за мной. Они (как и все
     остальное племя) были низкорослы и внушали не страх, но
     отвращение. Мне пришлось обойти несколько неправильной формы
     котлованов, которые я принял за каменоломни; ослепленный
     огромностью Города, я посчитал, что он находится ближе, чем
     оказалось. Около полуночи я ступил на черную тень его стен,
     взрезавшую желтый песок причудливыми и восхитительными
     остриями. И остановился в священном ужасе. Явившийся мне город
     и сама пустыня так были чужды человеку, что я даже обрадовался,
     заметив дикаря, все еще следовавшего за мной. Я закрыл глаза и,
     не засыпая, стал ждать, когда займется день.
     Я уже говорил, что город стоял на огромной каменной скале.
     И ее крутые склоны были так же неприступны, как и стены города.
     Я валился с ног от усталости, но не мог найти в черной скале
     выступов, а в гладких стенах, похоже, не было ни одной двери.
     Дневной зной был так жесток, что я укрылся в пещере; внутри
     пещеры оказался колодец, в темень его пропасти низвергалась
     лестница. Я спустился по ней; пройдя путаницей грязных
     переходов, очутился в сводчатом помещении; в потемках стены
     были едва различимы. Девять дверей было в том подземелье;
     восемь из них вели в лабиринт и обманно возвращали в то же
     самое подземелье; девятая через другой лабиринт выводила в
     другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое. Не
     знаю, сколько их было, этих склепов, - от тревоги и неудач,
     преследовавших меня, их казалось больше, чем на самом деле.
     Стояла враждебная и почти полная тишина, никаких звуков в этой
     путанице глубоких каменных коридоров, только шорох подземного
     ветра, непонятно откуда взявшегося; беззвучно уходили в
     расщелины ржавые струи воды. К ужасу своему, я начал свыкаться
     с этим странным миром; и не верил уже, что может существовать
     на свете что-нибудь, кроме склепов с девятью дверями и
     бесконечных разветвляющихся ходов. Не знаю, как долго я блуждал
     под землей, помню только: был момент, когда, мечась в подземных
     тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую - о городе
     ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.
     В глубине какого-то коридора, в стене, неожиданно открылся
     ход, и луч света сверху издалека упал на меня. Я поднял
     уставшие от потемок глаза и в головокружительной выси увидел
     кружочек неба, такого синего, что оно показалось мне чуть ли не
     пурпурным. По стене уходили вверх железные ступени. От
     усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним,
     останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья.
     И вот я различал капители и астрагалы, треугольные и округлые
     фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался
     вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в
     ослепительное сияние Города.
     Я увидел себя на маленькой площади, вернее сказать, во
     внутреннем дворе. Двор окружало одно-единственное здание
     неправильной формы и различной в разных своих частях высоты, с
     разномастными куполами и колоннами. Прежде всего бросалось в
     глаза, что это невероятное сооружение сработано в незапамятные
     времена. Мне показалось даже, что оно древнее людей, древнее
     самой земли. И подумалось, что такая старина (хотя и есть в ней
     что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук
     Бессмертных. Сперва осторожно, потом равнодушно и под конец с
     отчаянием бродил я по лестницам и переходам этого путаного
     дворца. (Позже, заметив, что ступени были разной высоты и
     ширины, я понял причину необычайной навалившейся на меня
     усталости.) Этот дворец - творение богов, подумал я сначала.
     Но, оглядев необитаемые покои, поправился: Боги, построившие
     его, умерли. А заметив, сколь он необычен, сказал: Построившие
     его боги были безумны. И сказал - это я твердо знаю - с
     непонятным осуждением, чуть ли не терзаясь совестью, не столько
     испытывая страх, сколько умом понимая, как это ужасно. К
     впечаТлению от глубокой древности сооружения добавились новые:
     ощущение его безграничности, безобразности и полной
     бессмысленности. Я только что выбрался из темного лабиринта, но
     светлый Город Бессмертных внушил мне ужас и отвращение.
     Лабиринт делается для того, чтобы запутать человека; его
     архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А
     в архитектуре дворца, который я осмотрел как мог, цели не было.
     Куда ни глянь, коридоры-тупики, окна, до которых не дотянуться,
     роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой
     подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу
     ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
     монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда
     не приведя в навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли
     все было так, как я описал; помню только, что много лет потом
     эти видения отравляли мои сны, и теперь не дознаться, что из
     того было в действительности, а что родило безумие ночных
     кошмаров. Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и
     продолжает быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни,
     заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды.
     Пока он есть, никто я мире не познает счастья и смысла
     существования. Я не хочу открывать этот город; хаос разноязыких
     слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
     сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и
     кишками, - вот что такое этот город.
     Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные
     подземные склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как
     бы, пройдя последний лабиринт, не очутиться снова в
     омерзительном Городе Бессмертных. Больше я ничего не помню.
     Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
     ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле -
     так, наверное, тяжко было бегство назад, что в один прекрасный
     день, не менее прочно забытый, я поклялся выбросить его из
     памяти раз и навсегда.

Comments

[bydda-krishna.livejournal.com]

Этот взгляд на мир как на систему, где все обязательно
компенсируется, повлиял на Бессмертных всемерно. Прежде всего,
они потеряли способность к состраданию. Я упоминал заброшенные
каменоломни по ту сторону реки; один из Бессмертных свалился в
самую глубокую - он не мог разбиться и не мог умереть, но
жажда терзала его; однако прошло семьдесят лет, прежде чем ему
бросили веревку. Не интересовала их и собственная судьба. Тело
уподобилось покорному домашнему животному и обходилось раз в
месяц подачкою из нескольких часов сна, глотка воды и жалкого
куска мяса. Но не вздумайте низвести нас в аскеты. Нет
удовольствия более полновластного, чем мыслить, и именно ему мы
отдались целиком. Иногда что-нибудь чрезвычайное возвращало нас
в окружающий мир. Как, например, в то утро - древнее,
простейшее наслаждение: дождь. Но подобные сбои были
чрезвычайно редки; все Бессмертные способны сохранять полнейшее
спокойствие; один, помню, никогда не поднимался даже на ноги:
птица свила гнездо у него на груди.
Одно из следствий этой доктрины, утверждающей, что нет на
свете ничего, что не уравновешивалось бы противоположностью,
имеет незначительную теоретическую ценность, однако именно оно
привело нас к тому, что в начале, а может, в конце X века мы
расселились по лицу Земли. Вывод, к которому мы пришли,
заключается в следующем: Есть реки, чьи воды дают бессмертие; а
следовательно, есть на земле и другая река, чьи воды бессмертие
смывают. Число рек на земле не безгранично; Бессмертный,
странствуя по миру, в конце концов отведает воды всех рек. Мы
вознамерились найти эту реку.
Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными
чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами
недолговечными, люди и ведут себя, соответственно; каждое
совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи
черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Все у
смертных имеет ценность - невозвратимую и роковую. У
Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) -
лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся
далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем
станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего,
что бы не казалось отражением, блуждающим меж никогда не
устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно
своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями
скорбь не властны над Бессмертными. Мы расстались с Гомером у
ворот Танжера; кажется, мы даже не простились.