byddha_krishna1958

Борхес - писатель невероятного интеллектуального напряжения.
Один из моих личных безоговорочных кумиров.

ЭЛЕГИЯ

Быть Борхесом – странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли –
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть всё, что отпущено людям, –
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом – странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.

Перевод Бориса Дубина

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

(1899-1986)

Бессмертный.

     Solomon saith: There is nо new thing upon the earth. Sо
     that as Plato had an imagination, that all knowledge was but
     remembrance; so Solomon giveth his sentence, that all novelty
     is but oblivion.
     Francis Bacon.
     Essays LVIII [1]
     В Лондоне, в июне месяце 1929 года, антиквар Жозеф
     Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов
     "Илиады" Попа (1715-1720) форматом в малую четверть. Княгиня
     приобрела книги и, забирая их, обменялась с антикваром
     несколькими словами. Это был, рассказывает она, изможденный,
     иссохший точно земля, человек с серыми глазами и серой бородой
     и на редкость незапоминающимися чертами лица. Столь же легко,
     сколь и неправильно он говорил на нескольких языках; с
     английского довольно скоро он перешел на французский, потом -
     на испанский, каким пользуются в Салониках, а с него - на
     португальский язык Макао. В октябре княгиня узнала от одного
     приезжего с "Зевса", что Картафил умер во время плавания, когда
     возвращался в Смирну, и его погребли на острове Иос. В
     последнем томе "Илиады" находилась эта рукопись.
     Оригинал написан на английском и изобилует латинизмами. Мы
     предлагаем дословный его перевод.

I

     Насколько мне помнится, все началось в одном из садов
     Гекатомфилоса, Стовратых Фивах, в дни, когда императором был
     Диоклетиан. К тому времени я успел бесславно повоевать в только
     что закончившихся египетских войнах и был трибуном в легионе,
     расквартированном в Беренике, у самого Красного моря; многие из
     тех, кто горели желанием дать разгуляться клинку, пали жертвой
     лихорадки и злого колдовства. Мавританцы были повержены; земли,
     ранее занятые мятежными городами, навечно стали владением
     Плутона; и тщетно поверженная Александрия молила цезаря о
     милосердии; меньше года понадобилось легионам, чтобы добиться
     победы, я же едва успел глянуть в лицо Марсу. Бог войны обошел
     меня, не дал удачи, и, я, должно быть с горя, отправился через
     страшные, безбрежные пустыни на поиски потаенного Города
     Бессмертных.
     Все началось, как я уже сказал, в Фивах, в саду. Я не спал
     - всю ночь что- то стучалось мне в сердце. Перед самой зарей я
     поднялся; рабы мои спали, луна стояла того же цвета, что и
     бескрайние пески вокруг. С востока приближался изнуренный, весь
     в крови всадник. Не доскакав до меня нескольких шагов, он
     рухнул с коня на землю. Слабым алчущим голосом спросил он на
     латыни, как зовется река, чьи воды омывают стены города. Я
     ответил, что река эта - Египет и питается она дождями. Другую
     реку ищу я, печально отозвался он, потаенную реку, что смывает
     с людей смерть. Темная кровь струилась у него из груди. Всадник
     сказал, что родом он с гор, которые высятся по ту сторону
     Ганга, и в тех горах верят: если дойти до самого запада, где
     кончается земля, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. И
     добавил, что там, на краю земли, стоит Город Бессмертных, весь
     из башен, амфитеатров и храмов. Заря еще не занялась, как он
     умер, а я решил отыскать тот город и ту реку. Нашлись пленные
     мавританцы, под допросом палача подтвердившие рассказ того
     скитальца; кто-то припомнил елисейскую долину на краю света,
     где люди живут бесконечно долго; кто-то - вершины, на которых
     рождается река Пактол и обитатели которых живут сто лет. В Риме
     я беседовал с философами, полагавшими, что продлевать жизнь
     человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека
     умирать множество раз. Не знаю, поверил ли я хоть на минуту в
     Город Бессмертных, думаю, тогда меня занимала сама идея
     отыскать его. Флавий, проконсул Гетулии, дал мне для этой цели
     две сотни солдат, Взял я с собой и наемников, которые
     утверждали, что знают дорогу, но сбежали, едва начались
     трудности.
     Последующие события совершенно запутали воспоминания о
     первых днях нашего похода. Мы вышли из Арсиное и ступили на
     раскаленные пески. Прошли через страну троглодитов, которые
     питаются змеями и не научились еще пользоваться словом; страну
     гарамантов, у которых женщины общие, а пища - львятина; земли
     Авгилы, которые почитают только Тартар. Мы одолели и другие
     пустыни, где песок черен и путнику приходится урывать ночные
     часы, ибо дневной зной там нестерпим. Издали я видел гору, что
     дала имя море-океану, на ее склонах растет молочай, отнимающий
     силу у ядов, а наверху живут сатиры, свирепые, грубые мужчины,
     приверженные к сладострастию. Невероятным казалось нам, чтобы
     эта земля, ставшая матерью подобных чудовищ, могла приютить
     замечательный город. Мы продолжали свой путь - отступать было
     позорно. Некоторые безрассудно спали, обративши лицо к луне -
     лихорадка сожгла их; другие вместе с загнившей в сосудах водой
     испили безумие и смерть. Начались побеги, а немного спустя -
     бунты. Усмиряя взбунтовавшихся, я не останавливался перед
     самыми суровыми мерами. И без колебания продолжал путь, пока
     один центурион не донес, что мятежники, мстя за распятого
     товарища, замышляют убить меня. И тогда я бежал из лагеря
     вместе с несколькими верными мне солдатами. В пустыне, среди
     песков и бескрайней ночи я растерял их. Стрела одного критянина
     нанесла мне увечье. Несколько дней я брел, не встречая воды, а
     может, то был всего один день, показавшийся многими из-за
     яростного зноя, жажды и страха перед жаждой. Я предоставил коню
     самому выбирать путь. А на рассвете горизонт ощетинился
     пирамидами и башнями. Мне мучительно грезился чистый, невысокий
     лабиринт: в самом его центре стоял кувшин; мои руки почти
     касались его, глаза его видели, но коридоры лабиринта были так
     запутанны и коварны, что было ясно: я умру, не добравшись до
     кувшина.

II

     Когда я наконец выбрался из этого кошмара, то увидел, что
     лежу со связанными руками в продолговатой каменной нише,
     размерами не более обычной могилы, выбитой в неровном склоне
     горы. Края ниши были влажны и отшлифованы скорее временем,
     нежели рукою человека. Я почувствовал, что сердце больно
     колотится в груди, а жажда сжигает меня. Я выглянул наружу и
     издал слабый крик. У подножия горы беззвучно катился мутный
     поток, пробиваясь через наносы мусора и песка; а на другом его
     берегу в лучах заходящего или восходящего солнца сверкал то
     было совершенно очевидно - Город Бессмертных. Я увидел стены,
     арки, фронтисписы и площади: город, как на фундаменте, покоился
     на каменном плато. Сотня ниш неправильной формы, подобных моей,
     дырявили склон горы и долину. На песке виднелись неглубокие
     колодцы; из этих жалких дыр и ниш выныривали нагие люди с серой
     кожей и неопрятными бородами. Мне показалось, я узнал их: они
     принадлежали к дикому и жестокому племени троглодитов,
     совершавших опустошительные набеги на побережье Арабского
     залива и пещерные жилища эфиопов; я бы не удивился, узнав, что
     они не умеют говорить и питаются змеями.
     Жажда так терзала меня, что я осмелел. Я прикинул:
     песчаный берег был футах в тридцати от меня, и я со связанными
     за спиною руками, зажмурившись, бросился вниз по склону.
     Погрузил окровавленное лицо в мутную воду. И пил, как пьют на
     водопое дикие звери. Прежде чем снова забыться в бреду и
     затеряться в сновидениях, я почему-то стал повторять
     по-гречески: "Богатые жители Зелы, пьющие воды Эзепа..."
     Не знаю, сколько ночей и дней прокатились надо мной. Не в
     силах вернуться в пещеру, несчастный и нагой, лежал я на
     неведомом песчаном берегу, не противясь тому, что луна и солнце
     безжалостно играли моей судьбой. А троглодиты, в своей дикости
     наивные как дети, не помогали мне ни выжить, ни умереть.
     Напрасно молил я их умертвить меня. В один прекрасный день об
     острый край скалы я разорвал путы. А на другой день поднялся и
     смог выклянчить или украсть - это я-то, Марк Фламиний Руф,
     военный трибун римского легиона, - свой первый кусок мерзкого
     змеиного мяса.
     Страстное желание увидеть Бессмертных, прикоснуться к
     камням Города сверхчеловеков, почти лишило меня сна. И будто
     проникнув в мои намерения, дикари тоже не спали: сперва я
     заметил, что они следят за мной; потом увидел, что они
     заразились моим беспокойством, как бывает с собаками. Уйти из
     дикарского поселения я решил в самый оживленный час, перед
     закатом, когда все вылезали из нор и щелей и невидящими глазами
     смотрели на заходящее солнце. Я стал молиться во весь голос -
     не столько в надежде на 6ожествеиную милость, сколько
     рассчитывая напугать людское стадо громкой речью. Потом перешел
     ручей, перегороженный наносами, и направился к Городу. Двое или
     трое мужчин, таясь, последовали за мной. Они (как и все
     остальное племя) были низкорослы и внушали не страх, но
     отвращение. Мне пришлось обойти несколько неправильной формы
     котлованов, которые я принял за каменоломни; ослепленный
     огромностью Города, я посчитал, что он находится ближе, чем
     оказалось. Около полуночи я ступил на черную тень его стен,
     взрезавшую желтый песок причудливыми и восхитительными
     остриями. И остановился в священном ужасе. Явившийся мне город
     и сама пустыня так были чужды человеку, что я даже обрадовался,
     заметив дикаря, все еще следовавшего за мной. Я закрыл глаза и,
     не засыпая, стал ждать, когда займется день.
     Я уже говорил, что город стоял на огромной каменной скале.
     И ее крутые склоны были так же неприступны, как и стены города.
     Я валился с ног от усталости, но не мог найти в черной скале
     выступов, а в гладких стенах, похоже, не было ни одной двери.
     Дневной зной был так жесток, что я укрылся в пещере; внутри
     пещеры оказался колодец, в темень его пропасти низвергалась
     лестница. Я спустился по ней; пройдя путаницей грязных
     переходов, очутился в сводчатом помещении; в потемках стены
     были едва различимы. Девять дверей было в том подземелье;
     восемь из них вели в лабиринт и обманно возвращали в то же
     самое подземелье; девятая через другой лабиринт выводила в
     другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое. Не
     знаю, сколько их было, этих склепов, - от тревоги и неудач,
     преследовавших меня, их казалось больше, чем на самом деле.
     Стояла враждебная и почти полная тишина, никаких звуков в этой
     путанице глубоких каменных коридоров, только шорох подземного
     ветра, непонятно откуда взявшегося; беззвучно уходили в
     расщелины ржавые струи воды. К ужасу своему, я начал свыкаться
     с этим странным миром; и не верил уже, что может существовать
     на свете что-нибудь, кроме склепов с девятью дверями и
     бесконечных разветвляющихся ходов. Не знаю, как долго я блуждал
     под землей, помню только: был момент, когда, мечась в подземных
     тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую - о городе
     ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.
     В глубине какого-то коридора, в стене, неожиданно открылся
     ход, и луч света сверху издалека упал на меня. Я поднял
     уставшие от потемок глаза и в головокружительной выси увидел
     кружочек неба, такого синего, что оно показалось мне чуть ли не
     пурпурным. По стене уходили вверх железные ступени. От
     усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним,
     останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья.
     И вот я различал капители и астрагалы, треугольные и округлые
     фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался
     вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в
     ослепительное сияние Города.
     Я увидел себя на маленькой площади, вернее сказать, во
     внутреннем дворе. Двор окружало одно-единственное здание
     неправильной формы и различной в разных своих частях высоты, с
     разномастными куполами и колоннами. Прежде всего бросалось в
     глаза, что это невероятное сооружение сработано в незапамятные
     времена. Мне показалось даже, что оно древнее людей, древнее
     самой земли. И подумалось, что такая старина (хотя и есть в ней
     что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук
     Бессмертных. Сперва осторожно, потом равнодушно и под конец с
     отчаянием бродил я по лестницам и переходам этого путаного
     дворца. (Позже, заметив, что ступени были разной высоты и
     ширины, я понял причину необычайной навалившейся на меня
     усталости.) Этот дворец - творение богов, подумал я сначала.
     Но, оглядев необитаемые покои, поправился: Боги, построившие
     его, умерли. А заметив, сколь он необычен, сказал: Построившие
     его боги были безумны. И сказал - это я твердо знаю - с
     непонятным осуждением, чуть ли не терзаясь совестью, не столько
     испытывая страх, сколько умом понимая, как это ужасно. К
     впечаТлению от глубокой древности сооружения добавились новые:
     ощущение его безграничности, безобразности и полной
     бессмысленности. Я только что выбрался из темного лабиринта, но
     светлый Город Бессмертных внушил мне ужас и отвращение.
     Лабиринт делается для того, чтобы запутать человека; его
     архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А
     в архитектуре дворца, который я осмотрел как мог, цели не было.
     Куда ни глянь, коридоры-тупики, окна, до которых не дотянуться,
     роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой
     подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу
     ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
     монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда
     не приведя в навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли
     все было так, как я описал; помню только, что много лет потом
     эти видения отравляли мои сны, и теперь не дознаться, что из
     того было в действительности, а что родило безумие ночных
     кошмаров. Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и
     продолжает быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни,
     заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды.
     Пока он есть, никто я мире не познает счастья и смысла
     существования. Я не хочу открывать этот город; хаос разноязыких
     слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
     сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и
     кишками, - вот что такое этот город.
     Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные
     подземные склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как
     бы, пройдя последний лабиринт, не очутиться снова в
     омерзительном Городе Бессмертных. Больше я ничего не помню.
     Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
     ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле -
     так, наверное, тяжко было бегство назад, что в один прекрасный
     день, не менее прочно забытый, я поклялся выбросить его из
     памяти раз и навсегда.