Виктор Ерофеев. Скандал - привычное дело

Ну и филологи в этой стране... То ли смеяться, то ли плакать. Можно по разному относиться к творчеству писателя Ерофеева, можно по разному относиться к Ерофеееву - человеку (действительно, не самый приятный человек, мягко говоря), но то, что он - профессиональный писатель и часть литературного процесса - это факт. Провокатор? Конечно! Это его стиль в литературе. Так и давайте говорить о литературе, на эстетическом уровне, а не писать доносы в стиле большевиков... Стыдно...

Опубликовано открытое письмо в защиту Виктора Ерофеева

Писатель Александр Архангельский, журналист Николай Сванидзе и кинорежиссер Павел Лунгин написали открытое письмо в поддержку Виктора Ерофеева, обвиненного преподавателями и выпускниками филологического факультета МГУ в "экстремизме", "русофобии" и "разрушении великого русского языка". Документ в защиту автора "Энциклопедии русской жизни" (именно эта книга послужила поводом для кампании против Ерофеева) опубликован в пятницу, 16 октября 2009 года, в "Независимой газете".

Авторы открытого письма называют обращение преподавателей к Николаю Губенко, депутату Московской городской думы, "политическим доносом", "приглашением к политической травле", несущим "постыдный дух охоты на ведьм, отсылающий нас не к лучшим временам нашей истории". Кроме того, по мнению Архангельского, Лунгина и Сванидзе, педагоги филфака перепутали "перепутали слова героя литературного произведения с позицией самого автора", и если продолжить пользоваться таким методом, то из отечественной литературы придется исключить всех ее лучших сатириков, включая Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова и Булгакова.

Сам Виктор Ерофеев в интервью "Московскому комсомольцу" 5 октября отметил, что его книга "Энциклопедия русской жизни", опубликованная еще 10 лет назад, впервые стала объектом нападок весной 2009 года: тогда против писателя подало в суд Движение против нелегальной иммиграции. Ерофеев связал весенний иск с кампанией против его брата, бывшего начальника отдела новейших течений Третьяковки Андрея Ерофеева: последний является фигурантом уголовного дела в связи с выставкой "Запретное искусство 2006". Суд не дал ходу иску ДПНИ. Однако причины новой, осенней кампании в связи с "Энциклопедией" для Ерофеева остаются не ясны. Он назвал происходящее "кафкианским".

Охота на ведьм – частный случай

Ответ литературоведам

Мы вынуждены выразить серьезную озабоченность в связи с недавним письмом группы профессоров и преподавателей филологического факультета МГУ, направленным против писателя Виктора Ерофеева.

В письме содержится требование изъять из продажи роман Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души», а самого писателя предать суду за русофобию и экстремизм.

По сути, это не что иное, как политический донос, написанный уважаемыми филологами на своего коллегу, выпускника того же факультета.

Обращает на себя внимание, что профессора именно сейчас спохватились осудить и расправиться с книгой, изданной десять лет назад. И при этом, надергав цитат из высказываний персонажа, погруженного в очевидно фантасмагорический сюжет, они нарушили элементарный закон филологии: перепутали слова героя литературного произведения с позицией самого автора. Пользуясь подобным методом, можно дойти до требований исключить из отечественной литературы Чехова и Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Булгакова – и этот список можно долго продолжать.

Дело не в Викторе Ерофееве как таковом. А в том, что письмо-донос уважаемых педагогов, приглашение к политической травле – явление безнравственное, вопиющее и крайне опасное как для студентов, которых они обучают, так и для нашего общества в целом. Оно несет постыдный дух охоты на ведьм, отсылающий нас не к лучшим временам нашей истории.

 

Александр Архангельский,

писатель;

Павел Лунгин, кинорежиссер,

член Общественной палаты РФ;

Николай Сванидзе, журналист,

член Общественной палаты РФ

Виктор Ерофеев ответил на "форменный донос" филологов

Виктор Ерофеев дал интервью "Московскому комсомольцу" в связи с письмом, написанным преподавателями и выпускниками филологического факультета МГУ Николаю Губенко, депутату столичной Думы от КПРФ. В письме педагоги выражали недовольство книгой писателя "Энциклопедия русской души". По прошествии двух недель после появления письма Ерофеев назвал этот документ "форменным доносом" и проявлением "чистой травли", с которой филологов можно только "поздравить".

В тексте письма, подписанном профессорами, преподавателями, духовными лицами, говорится, что "сочинение В. Ерофеева возбуждает межнациональную рознь и русофобию, активно способствует распространению негативного отношения к русским среди других народов, а также нивелирует духовные и материальные ценности нашей культуры, разрушает великий русский язык, оскорбляет общественную нравственность и мораль. Совершенно очевидно, что книга носит ярко выраженный экстремистский характер и должна быть изъята из обращения, а автор должен ответить перед законом в соответствии с Конституцией Российской Федерации". Николай Губенко, адресат письма, пообещал написать заявление в прокуратуру.

Ерофеев же в телефонном интервью "МК" охарактеризовал происходящее словом "кафкианское", поскольку со дня издания книги "Энциклопедия русской души" прошло 10 лет. Он отметил, что авторы письма делают ему биографию: "Своей травлей ставят меня в один ряд с теми писателями, которых травили при советской власти. И весь этот ряд - замечательные люди".

Писатель также отметил, что его книга стала объектом нападок еще весной 2009 года, когда против него в связи с тем же текстом подало в суд Движение против нелегальной иммиграции. Ерофеев связал тот иск с кампанией против его брата, бывшего начальника отдела новейших течений Третьяковки Андрея Ерофеева (последний является фигурантом уголовного дела в связи с выставкой "Запретное искусство 2006"). Иску ДПНИ суд не дал ходу.

 

Лидер московских коммунистов пожалуется в прокуратуру на писателя Виктора Ерофеева

Депутат Мосгордумы от КПРФ Николай Губенко заявил, что напишет в прокуратуру заявление на писателя Виктора Ерофеева, сообщает издание "Газета" (GZT.RU) 1 октября. Политик пояснил, что поводом для этого стало знакомство с текстом книги Ерофеева "Энциклопедия русской души", о которой он узнал из открытого письма преподавателей филфака МГУ.

Губенко признал, что пробежал текст книги глазами "по диагонали", после чего у него появилось "чувство экскрементов". Депутат, возглавляющий список КПРФ на предстоящих выборах в Мосгордуму, сказал, что доверяет авторам открытого письма, усмотревшим в книге Ерофеева признаки экстремизма и разжигания русофобии. Ранее он обосновал свою позицию в статье, опубликованной в газете "Советская Россия".

Текст письма, о котором идет речь, был опубликован в начале сентября. Под ним стояли подписи декана филфака МГУ Марины Ремневой, а также преподавателей и выпускников факультета. Впоследствии в видеообращении, озаглавленном "Большая честь для Виктора Ерофеева", Ремнева заявила, что ее подпись следует считать недействительной, поскольку она не видела текста этого письма, однако согласилась со многими его положениями, назвав Ерофеева "вредным писателем".

Перед вами - "великая загадка России" глазами, может быть, самого скандального русского постмодерниста.
Недавнее прошлое и настоящее - под острым углом и злым пером человека, который снова и снова пытается осмыслить перемены, постигшие нашу страну в последние двадцать лет.
Русский состоит из "ничего", которое включает в себя "все". Русский считает, что ему ничего не принадлежит. Русский считает, что ему принадлежит весь мир. При внешней мягкости и певучести России, при ее бабьем обличий, любви к кефиру, в этой стране живет население с чудовищным аппетитом. Вчера - все, сегодня - ничего, назавтра - снова все.
"Энциклопедия русской души" - возможно, одна из наиболее жестких книг Виктора Ерофеева.
Она может вызвать восторг - или яростное неприятие. С ней можно либо полностью согласиться, либо отречься от нее с негодованием.
Но равнодушным эта проза не оставит никого...
Русская красавица" - шаровая молния новой русской литературы.
Этим романом проверяют людей на прочность.
Народная героиня - женщина, которую любят все и которая любит всех с особым трагизмом.

Нил Гейман. Лично мне - по вкусу

В ночь, когда погибла вся его семья, крошечный мальчик каким-то чудом оказывается на улице и даже добирается до старого кладбища, где находит приют на долгие годы. Обитатели кладбища, призраки, вампир и оборотень, дают мальчику имя, воспитывают и опекают его. На кладбище - и в большом, человеческом мире - его ждет множество приключений, которые помогут ему повзрослеть и полюбить мир живых, опасный, волнующий и манящий.

Роман кладбищенского воспитания // Лиза Биргер об "Истории с кладбищем" Нила Геймана
Журнал «Weekend»   № 39 (135) от 09.10.2009

 

1 из 2 Нил Гейман Фото: Grazia Neri/PHOTAS   В мире современной фантастики Нил Гейман играет роль главной рок-звезды. Он хорош собой, носит кожаную куртку, ведет самый популярный в интернете писательский блог, дружит с Тори Амос, встречается с Амандой Палмер из Dresden Dolls. Его первой книгой стала биография группы Duran Duran (1984). Он берется за все и во всем успешен: в романах ("Американские боги", "Звездная пыль"), комиксах ("Песочный человек"), кино ("Зеркальная маска", киноадаптация "Беовульфа") и книгах "для всех возрастов" ("Коралина", "Волки в стенах"). "История с кладбищем", последняя на сегодня книга Геймана, вышла 30 сентября 2008 года. Она сразу взлетела в первую пятерку списка детских книг-бестселлеров The New York Times и остается в ней по сей день. В январе 2009 года Гейман получил за нее медаль Ньюбери — престижнейшую награду в области детской литературы. В августе 2009-го "История с кладбищем" принесла ему "Хьюго" — главную премию в мире фантастики. Автор говорит, что не задумывал книгу как детскую, но все же ее главный герой — ребенок. Ребенок, который растет на кладбище. Почти во всех книгах Гейман что-нибудь откуда-нибудь заимствует — так и в "Истории с кладбищем" он на первой же странице признается в любви к киплинговскому "Маугли" (это обыграно уже в названии: "The Graveyard Book" в оригинале называется книга Геймана, "The Jungle Book" — сборник Киплинга). Всю семью маленького героя убили, ему самому удалось спрятаться на кладбище. Там его воспитывают призраки: дают ему новое имя Никт, учат становиться невидимым и ходить сквозь стены. Приключения Никта на кладбище описаны в главах, которые иногда напрямую перекликаются с главами киплинговской книги. Как и у Маугли, у этого кладбищенского малыша есть учитель — Сайлес, наполовину живой, наполовину мертвый. И некто по имени Джек хочет смерти Никта, охотясь за ним, так же как за Маугли охотится Шерхан. Что Гейман у Киплинга не взял, так это мораль. В сказке о мальчике, воспитанном животными, мир животных гораздо лучше мира людей, поскольку животные следуют закону джунглей, а люди самостоятельно выбирают между добром и злом. У Геймана же никакой морали нет вообще, и во всех интервью он неизменно это повторяет. Мертвые мертвы. Все, что может случиться на кладбище, это интересная история. Дружба с мертвыми, поездки на оборотне, "уроки правописания и сочинения с мисс Летицией Борроуз, девой сего прихода". Кто читал "Американских богов", самый знаменитый роман Геймана, сразу заметит его сходство с "Историей с кладбищем". И там и там есть герой, который находится между жизнью и смертью. У главного героя не настоящее имя, а имя, которое дают ему, чтобы спрятать. И там и там проявляется интерес Геймана к разнообразным сообществам. В этом смысле "История с кладбищем" — почти что коллекция шаржей. Как во всякой прогулке по кладбищу, отдельным развлечением становится чтение эпитафий: мистер Томмас Пенниуорт ("Здесь почивает он до славного утра воскресения"), Картбланш Паразитт ("Что потратила — пропало, что дала другим — осталось. Прохожий, будь милосерден!"), Дигби Пул (1785-1860, "Я дома — ты в гостях"). Но самое главное, что, как и "Американские боги", эта книга Геймана — прежде всего о жизни и смерти. Гейман всегда играет со сказками и мифами, но в его сказках не бывает уютно. Миф почти всегда, даже в совсем детских книгах вроде "Коралины", отдает мертвечиной. Здесь весело, но пахнет гнилью. Но если в "Американских богах" мертвые буквально вылезают из могил со всеми своими червями, то в "Истории с кладбищем" они просто разгуливают в образе забавных и милых призраков. Они не страшны, но и не привлекательны, потому что мертвое мертво. И это, пожалуй, единственный урок, который герой Никт должен усвоить. Главное начинается тогда, когда ты закрываешь книгу. Игра — это еще не жизнь. И, как и герой "Американских богов", Никт приходит к финалу как к началу: вот я поиграл, а теперь пойду-ка поживу: "Между "сейчас" и "потом" — целая Жизнь, в которую Никт вошел с широко распахнутыми глазами и открытым сердцем".

Владимир Набоков. В ожидании книги

 

В апреле 2008 года Дмитрий Набоков, сын и наследник Владимира Набокова, объявил, что решил не исполнять предсмертную волю отца, то есть не уничтожать его незавершенный роман "Лаура и ее оригинал". В начале ноября 2009 года он выйдет одновременно в английском оригинале и в нескольких переводах, включая русский.

Свой последний роман Набоков задумал в декабре 1974 года и дал ему предварительное название "Умирать весело", потом сменившееся на "Преходящую моду", а в итоге превратившееся в "Лауру и ее оригинал"; в декабре 1975 года он начал переписывать его на карточки; осенью 1976-го он практически закончил его в уме, но, ослабев после болезни, не имел сил ни писать, ни диктовать; когда он умер в 1977 году, осталось 138 карточек, которые он завещал уничтожить.

Но выполнить это распоряжение вдова Набокова Вера так и не решилась, а после ее смерти дилемму "уважить желание" Набокова или "спасти для потомства последние слова, написанные литературным мастером" унаследовал Дмитрий. Слова эти хранились в сейфе швейцарского банка, а ключ от этого сейфа был только у Дмитрия и еще у одного лица, так и оставшегося неизвестным. В последние годы Дмитрий не раз давал понять журналистам и литературоведам, что никак не может решить, сжигать ему эти карточки или нет.

Вот этим история с "Лаурой" и отличается от других историй о покорных и непокорных душеприказчиках, о сожженных и несожженных книгах — тем, что разыгрывалась на глазах у всего мира. Обычно дело обстоит так: Гоголь или Пушкин выходит к толпе потомков и говорит: извините, сжег второй том или десятую главу — и мы ломаем руки в отчаянии, или же, наоборот, выходит к той же толпе Макс Брод и говорит: поздравляю, вот вам не сожженные мною романы моего друга Кафки — и мы аплодируем. А в случае с "Лаурой" момент внутреннего решения растянулся в многолетнее публичное раздумье — и потомки, вместо того чтобы оказаться перед свершившимся фактом сожжения или несожжения, превратились в зрителей и почти участников, взволнованно шепчущих: "Сожги!" или "Не сжигай!".

Волнение зрителей было понятно. По словам Дмитрия, речь шла о "самом концентрированном экстракте" набоковского творчества; о романе, который в завершенном виде стал бы "блистательной, оригинальной и абсолютно радикальной книгой, литературно весьма отличной от остальных его произведений". Некоторые считали, что это несовместимые характеристики: либо "Лаура" — это самая суть известного Набокова, либо Набоков новый и неизвестный. Но важнее логических противоречий было то, что обе характеристики говорили о "Лауре" как о чем-то драгоценном, уникальном, незаменимом. Мы должны были понять, что с ее утратой мы потеряли бы не просто "черновик одной из поздних книг Набокова", а ключ к его тайне — к тайне его постоянства или к еще более глубокой тайне его изменчивости.

Аргументы тех, кто советовал сжечь драгоценные карточки, были скучны и однообразны: раз Набоков так сказал, значит, так и надо сделать. Одним из таких скучных советчиков был, например, Том Стоппард. Зато аргументы тех, кто просил не сжигать, опирались на самые разные мифы о литературе, потомках, смерти. Некоторые говорили, что, если бы Набоков действительно хотел, чтобы черновики были уничтожены, он бы сам их и сжег, а раз он это не сделал, то, значит, "в глубине души" хотел, чтобы они сохранились. Получалось, что любопытные и самодовольные потомки так же не способны признать, что какой-то автор осмелился им сказать "нет", как похотливые и тщеславные ухажеры не способны поверить в "нет" женское,— а у литературы еще нет своих феминисток, которые бы научили читателей, что "нет, значит, нет". Другие говорили, что если Дмитрий "выполнит волю отца, то лишит мир драгоценного дара, который предлагает миру из могилы один из величайших романистов XX века". Тут получалось, что завещал сжечь "Лауру" больной, старый человек по имени Владимир Набоков, а дарил ее человечеству его тезка, некий титанический мертвец, и слушаться надо второго, а не первого. Третьи, напротив, рассуждали так, словно Набоков вполне себе жив и смерть не успела придать ни его воле неотменимый характер, ни ему самому — титанические размеры, и говорили, что Набоков приходил в ярость по множеству поводов, ну, подумаешь, рассердился бы еще и на публикацию "Лауры", велика важность. Но самый антинабоковский по духу аргумент, виртуозно соединивший неуважение к воле умершего и авторскому суждению с преклонением перед общественным мнением и коллективным разумом, сформулировал ирландский писатель Джон Банвиль, который сказал, что писатель на смертном одре не самый лучший судья своих сочинений и что стоило бы раздать черновики "Лауры" нескольким уважаемым критикам и писателям, а они бы пусть и решили, печатать или нет.

Сын, не знающий, выполнить ли тяжкую волю умершего отца, неизбежно напоминал о Гамлете. И, как в истории Гамлета, ключевую роль в судьбе "Лауры" сыграло явление отца — правда, здесь оно стоит не в начале, а в конце раздумий. В апреле 2008 года Дмитрий Набоков сказал журналистам: "Я почтительный сын, и я долго и серьезно размышлял (о том, как поступить с "Лаурой"), но затем отец явился передо мной и сказал, иронически улыбаясь: "Ты угодил в настоящий переплет — просто возьми и опубликуй!""

В ноябре 2009 года незавершенный роман Владимира Набокова "Лаура и ее оригинал" одновременно с публикацией английского оригинала выйдет по-русски в переводе Геннадия Барабтарло, профессора русской словесности в Университете Миссури (Колумбия, США). О том, как незавершенность текста влияет на работу переводчика, с Геннадием Барабтарло побеседовал Григорий Дашевский.

— В статье "Тайна Найта" вы писали: "согласная деятельность художественных частностей выявляет и усиливает впечатление целостности произведения словесного искусства". Чем становится перевод, когда целостное произведение отсутствует и, соответственно, частности ни с какой целостностью не соотносятся?

— Перевод останется переводом.

В приведенном вами положении я имел в виду собственно роман, т.е. тот род прозы, в котором композиция есть главная особенность и даже м.б. его raison d`etre. Под композицией я разумею построение и взаиморасположение частей и тематических узлов и развязок в их отношении к внутреннему времяобращению. Не понимая этого (как не понимал этого по-видимому Тургенев), или понимая, но не владея искусством композиции (как например Чехов или Бунин), нельзя написать романа в собственном значении этого (неудачного, впрочем) термина. У Набокова же это искусство компоновки доведено было до высот, о самом существовании которых прежде не подозревали. Законченность подразумевается в любом деле, но тут от художника требуется гораздо больше, нужна завершенность, племянница совершенства.

Перелагая роман на другое наречие, переводчик должен конечно пытаться по мере сил сохранить это ощущение завершенного строения. Если оно брошено в лесах и неоконченным, то верный перевод, оставаясь в границах своего скромного назначения, передаст ощущение незавершенности. Однако, я думаю, что в записанных фрагментах "Лауры" частности позволяют делать некоторые небезразсудные предположения о целом. Например, первые пять глав дают последовательное и как будто непрерывное развитие сюжета. Кроме того, у меня есть основания (я привожу их в своем пространном предварительном очерке) полагать, что написан был и финал романа — в виде выходных дверей, с косяками и притолокой, но без створок и даже без стены.

— Насколько в процессе перевода вам были необходимы предположения о возможной целостности, о возможном замысле? Бывало ли так, что от подобных предположений зависел выбор того или иного понимания конкретного пассажа?

— Я не вижу, отчего это может быть необходимо. М.б. даже свободнее себя чувствуешь, переводя фрагменты, да еще и неотделанные — нелегко ведь отогнать ощущение относительной безнаказанности за возможно неверно понятое место, потому что привыкаешь воображать, будто неясность его объясняется как раз фрагментарностью и недоработкой, а не слабосилием или малоумием переводчика.

Но вы правы: иные места загадочны именно вследствие мозаичности материала, некоторые записи сделаны на очень скорую руку, тогда как другие явно переписывались, и м.б. несколько раз.

Вообще же надо сказать, что у меня нет наготове теории перевода отрывков, это ведь и вообще редкость, а "Лаура и ее оригинал", и ее перевод с языка оригинала на родной язык автора — и вовсе умопомрачительно единственный в истории литературы случай.

— Обычно переводчик вступает в какие-то отношения с книгой и лишь через ее посредство — с автором, его замыслом, его сознанием. Является ли черновик таким же экраном, заслоняющим автора, или он более прозрачен?

— Право не знаю, так ли это обычно. Может быть, мне позволено будет тут сказать, что я несовсем переводчик в том смысле, в каком это слово вошло в нынешний обиход, т.е. не занимаюсь письменными переводами даже и с минимальной регулярностью и в каких бы то ни было практических видах (хотя когда-то, в солоноватой Москве моей молодости, я хватался из денег за любые, изредка подворачивавшиеся переводы). После ардисова "Пнина" был почти двадцатилетний перерыв, в течение которого я переводил разве что Шекспира для своей дочери, и для книжки стихов и переложений. Потом я снова взялся переводить Набокова, главным образом для серии книг, предпринятой на новых основаниях его сыном. Но вследствие особенных и давних отношений именно с этим писателем, я не могу сказать, что берясь за новую вещь я всякий раз вступаю в новые отношения с ее автором через ее посредство. В общем же случае дело вероятно обстоит так, как вы говорите.

Поэтому и черновик отнюдь не заслоняет для меня Набокова — хотя несовсем верно называть карточки "Лауры" черновиком: скорее это брульоны трех стадий записи и отделки: одни перебелены, другие записаны начерно, третьи — приготовительные заметки и наброски. Если прозрачностью называть большую сравнительно с оконченной и изданной книгой доступность взгляду, то конечно домашний халат легче и шире распахивается чем сюртук для визитов.

— Имел ли для вас в самом процессе перевода какое-то значение тот факт, что Набоков не хотел, чтобы этот текст был издан,— то есть имело ли значение то авторское "нет", которое стоит над этим текстом, в отличие от "да", стоящего над законченными произведениями?

— Прежде чем взяться за перевод "Лауры", я участвовал в довольно долгом, трудном, приватном обсуждении вопроса, печатать ли вообще ее оригинал. Поэтому, приступив собственно к переводу, я уже свыкся с мыслью о том, что "Лаура" будет напечатана по-английски, и скоро потом выйдет и на всех главных европейских языках.

Что касается до "авторского нет", то может быть это слишком хлестко сказано. Набоков почти до конца надеялся, что успеет закончить книгу хоть вчерне — ведь она уже давно была готова у него в голове во всех подробностях, и он только заносил на плотную бумагу записных карточек отдельные ее части из разных, иногда удаленных друг от друга мест романа. Он велел жене сжечь записанное только перед самой смертью, когда понял, что не успеет. Об этом подробно пишет его сын в английском предисловии, которое появится и в русском издании.

— И вы, и другие исследователи Набокова не раз писали о том, что Набоков отводит читателю определенную роль в выстраивании целостного смысла произведения, в уяснении его (говоря вашими словами) "необъявленной цели". Можно ли говорить об аналогичном маршруте, заранее намеченном для переводчика? И если да, то что такое этот маршрут по отношению к незавершенному и не предназначенному для печати тексту?

— Мне кажется, такая постановка вопроса резервирует для переводчика слишком важное место, несвойственное этому сравнительно нетщеславному роду филологической деятельности, к которому после происшествия, описанного в одиннадцатой главе Книги Бытия, приходится часто прибегать. Но только в колоссальном истребительном и вместе перевоспитательном лагере С.С.С.Р. переводчик, по известным всем причинам, сделался довольно заметным лицом, чем-то вроде раздатчика баланды. Составились товарищества, под-союзы, секции, с привилегиями, соизмеримыми с таковыми советских писателей-хлеборезов, которые правда обычно уступали переводчикам в отношении нравственности, таланта, и общей культуры. Установилось даже учение об особенной советской школе перевода, может быть по модели фигурного катания, женского дискометания или шахмат. В остальном же мире (как оно впрочем было и в России) имя переводчика набирается петитом и до него никому кроме родных нет дела, как нет никому дела до имени толмача на переговорах или посольского драгомана, и это совершенно естественно и так и должно быть. (Впрочем, я не имею здесь в виду переложения поэзии, где нередко случалось, что дарование и мастерство переводчика превосходили и покрывали собою вялый оригинал.)

Занятие переводчика скромное, и трудность его не только техническая, но и психологическая, т.к. всего труднее удержаться от самонадеянного соблазна подправить оригинал в провисшем или просто слабом его месте. В этом отношении переводить недоконченную и недоделанную вещь весьма и весьма соблазнительно, в самом прямом, т.е. дурном смысле этого слова.

Что до общего замысла, который в случае "Лауры" скрыт от нас, то я думаю, что, не зная его, переводить вместе и затруднительней, и в некотором отношении проще, по причине, которую я упомянул раньше.

Текст Геннадия Барабтарло публикуется в авторской орфографии

 

http://kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1238654

http://kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1242460

 

Источники