byddha_krishna1958

В апреле 2008 года Дмитрий Набоков, сын и наследник Владимира Набокова, объявил, что решил не исполнять предсмертную волю отца, то есть не уничтожать его незавершенный роман "Лаура и ее оригинал". В начале ноября 2009 года он выйдет одновременно в английском оригинале и в нескольких переводах, включая русский.

Свой последний роман Набоков задумал в декабре 1974 года и дал ему предварительное название "Умирать весело", потом сменившееся на "Преходящую моду", а в итоге превратившееся в "Лауру и ее оригинал"; в декабре 1975 года он начал переписывать его на карточки; осенью 1976-го он практически закончил его в уме, но, ослабев после болезни, не имел сил ни писать, ни диктовать; когда он умер в 1977 году, осталось 138 карточек, которые он завещал уничтожить.

Но выполнить это распоряжение вдова Набокова Вера так и не решилась, а после ее смерти дилемму "уважить желание" Набокова или "спасти для потомства последние слова, написанные литературным мастером" унаследовал Дмитрий. Слова эти хранились в сейфе швейцарского банка, а ключ от этого сейфа был только у Дмитрия и еще у одного лица, так и оставшегося неизвестным. В последние годы Дмитрий не раз давал понять журналистам и литературоведам, что никак не может решить, сжигать ему эти карточки или нет.

Вот этим история с "Лаурой" и отличается от других историй о покорных и непокорных душеприказчиках, о сожженных и несожженных книгах — тем, что разыгрывалась на глазах у всего мира. Обычно дело обстоит так: Гоголь или Пушкин выходит к толпе потомков и говорит: извините, сжег второй том или десятую главу — и мы ломаем руки в отчаянии, или же, наоборот, выходит к той же толпе Макс Брод и говорит: поздравляю, вот вам не сожженные мною романы моего друга Кафки — и мы аплодируем. А в случае с "Лаурой" момент внутреннего решения растянулся в многолетнее публичное раздумье — и потомки, вместо того чтобы оказаться перед свершившимся фактом сожжения или несожжения, превратились в зрителей и почти участников, взволнованно шепчущих: "Сожги!" или "Не сжигай!".

Волнение зрителей было понятно. По словам Дмитрия, речь шла о "самом концентрированном экстракте" набоковского творчества; о романе, который в завершенном виде стал бы "блистательной, оригинальной и абсолютно радикальной книгой, литературно весьма отличной от остальных его произведений". Некоторые считали, что это несовместимые характеристики: либо "Лаура" — это самая суть известного Набокова, либо Набоков новый и неизвестный. Но важнее логических противоречий было то, что обе характеристики говорили о "Лауре" как о чем-то драгоценном, уникальном, незаменимом. Мы должны были понять, что с ее утратой мы потеряли бы не просто "черновик одной из поздних книг Набокова", а ключ к его тайне — к тайне его постоянства или к еще более глубокой тайне его изменчивости.

Аргументы тех, кто советовал сжечь драгоценные карточки, были скучны и однообразны: раз Набоков так сказал, значит, так и надо сделать. Одним из таких скучных советчиков был, например, Том Стоппард. Зато аргументы тех, кто просил не сжигать, опирались на самые разные мифы о литературе, потомках, смерти. Некоторые говорили, что, если бы Набоков действительно хотел, чтобы черновики были уничтожены, он бы сам их и сжег, а раз он это не сделал, то, значит, "в глубине души" хотел, чтобы они сохранились. Получалось, что любопытные и самодовольные потомки так же не способны признать, что какой-то автор осмелился им сказать "нет", как похотливые и тщеславные ухажеры не способны поверить в "нет" женское,— а у литературы еще нет своих феминисток, которые бы научили читателей, что "нет, значит, нет". Другие говорили, что если Дмитрий "выполнит волю отца, то лишит мир драгоценного дара, который предлагает миру из могилы один из величайших романистов XX века". Тут получалось, что завещал сжечь "Лауру" больной, старый человек по имени Владимир Набоков, а дарил ее человечеству его тезка, некий титанический мертвец, и слушаться надо второго, а не первого. Третьи, напротив, рассуждали так, словно Набоков вполне себе жив и смерть не успела придать ни его воле неотменимый характер, ни ему самому — титанические размеры, и говорили, что Набоков приходил в ярость по множеству поводов, ну, подумаешь, рассердился бы еще и на публикацию "Лауры", велика важность. Но самый антинабоковский по духу аргумент, виртуозно соединивший неуважение к воле умершего и авторскому суждению с преклонением перед общественным мнением и коллективным разумом, сформулировал ирландский писатель Джон Банвиль, который сказал, что писатель на смертном одре не самый лучший судья своих сочинений и что стоило бы раздать черновики "Лауры" нескольким уважаемым критикам и писателям, а они бы пусть и решили, печатать или нет.

Сын, не знающий, выполнить ли тяжкую волю умершего отца, неизбежно напоминал о Гамлете. И, как в истории Гамлета, ключевую роль в судьбе "Лауры" сыграло явление отца — правда, здесь оно стоит не в начале, а в конце раздумий. В апреле 2008 года Дмитрий Набоков сказал журналистам: "Я почтительный сын, и я долго и серьезно размышлял (о том, как поступить с "Лаурой"), но затем отец явился передо мной и сказал, иронически улыбаясь: "Ты угодил в настоящий переплет — просто возьми и опубликуй!""

В ноябре 2009 года незавершенный роман Владимира Набокова "Лаура и ее оригинал" одновременно с публикацией английского оригинала выйдет по-русски в переводе Геннадия Барабтарло, профессора русской словесности в Университете Миссури (Колумбия, США). О том, как незавершенность текста влияет на работу переводчика, с Геннадием Барабтарло побеседовал Григорий Дашевский.

— В статье "Тайна Найта" вы писали: "согласная деятельность художественных частностей выявляет и усиливает впечатление целостности произведения словесного искусства". Чем становится перевод, когда целостное произведение отсутствует и, соответственно, частности ни с какой целостностью не соотносятся?

— Перевод останется переводом.

В приведенном вами положении я имел в виду собственно роман, т.е. тот род прозы, в котором композиция есть главная особенность и даже м.б. его raison d`etre. Под композицией я разумею построение и взаиморасположение частей и тематических узлов и развязок в их отношении к внутреннему времяобращению. Не понимая этого (как не понимал этого по-видимому Тургенев), или понимая, но не владея искусством композиции (как например Чехов или Бунин), нельзя написать романа в собственном значении этого (неудачного, впрочем) термина. У Набокова же это искусство компоновки доведено было до высот, о самом существовании которых прежде не подозревали. Законченность подразумевается в любом деле, но тут от художника требуется гораздо больше, нужна завершенность, племянница совершенства.

Перелагая роман на другое наречие, переводчик должен конечно пытаться по мере сил сохранить это ощущение завершенного строения. Если оно брошено в лесах и неоконченным, то верный перевод, оставаясь в границах своего скромного назначения, передаст ощущение незавершенности. Однако, я думаю, что в записанных фрагментах "Лауры" частности позволяют делать некоторые небезразсудные предположения о целом. Например, первые пять глав дают последовательное и как будто непрерывное развитие сюжета. Кроме того, у меня есть основания (я привожу их в своем пространном предварительном очерке) полагать, что написан был и финал романа — в виде выходных дверей, с косяками и притолокой, но без створок и даже без стены.

— Насколько в процессе перевода вам были необходимы предположения о возможной целостности, о возможном замысле? Бывало ли так, что от подобных предположений зависел выбор того или иного понимания конкретного пассажа?

— Я не вижу, отчего это может быть необходимо. М.б. даже свободнее себя чувствуешь, переводя фрагменты, да еще и неотделанные — нелегко ведь отогнать ощущение относительной безнаказанности за возможно неверно понятое место, потому что привыкаешь воображать, будто неясность его объясняется как раз фрагментарностью и недоработкой, а не слабосилием или малоумием переводчика.

Но вы правы: иные места загадочны именно вследствие мозаичности материала, некоторые записи сделаны на очень скорую руку, тогда как другие явно переписывались, и м.б. несколько раз.

Вообще же надо сказать, что у меня нет наготове теории перевода отрывков, это ведь и вообще редкость, а "Лаура и ее оригинал", и ее перевод с языка оригинала на родной язык автора — и вовсе умопомрачительно единственный в истории литературы случай.

— Обычно переводчик вступает в какие-то отношения с книгой и лишь через ее посредство — с автором, его замыслом, его сознанием. Является ли черновик таким же экраном, заслоняющим автора, или он более прозрачен?

— Право не знаю, так ли это обычно. Может быть, мне позволено будет тут сказать, что я несовсем переводчик в том смысле, в каком это слово вошло в нынешний обиход, т.е. не занимаюсь письменными переводами даже и с минимальной регулярностью и в каких бы то ни было практических видах (хотя когда-то, в солоноватой Москве моей молодости, я хватался из денег за любые, изредка подворачивавшиеся переводы). После ардисова "Пнина" был почти двадцатилетний перерыв, в течение которого я переводил разве что Шекспира для своей дочери, и для книжки стихов и переложений. Потом я снова взялся переводить Набокова, главным образом для серии книг, предпринятой на новых основаниях его сыном. Но вследствие особенных и давних отношений именно с этим писателем, я не могу сказать, что берясь за новую вещь я всякий раз вступаю в новые отношения с ее автором через ее посредство. В общем же случае дело вероятно обстоит так, как вы говорите.

Поэтому и черновик отнюдь не заслоняет для меня Набокова — хотя несовсем верно называть карточки "Лауры" черновиком: скорее это брульоны трех стадий записи и отделки: одни перебелены, другие записаны начерно, третьи — приготовительные заметки и наброски. Если прозрачностью называть большую сравнительно с оконченной и изданной книгой доступность взгляду, то конечно домашний халат легче и шире распахивается чем сюртук для визитов.

— Имел ли для вас в самом процессе перевода какое-то значение тот факт, что Набоков не хотел, чтобы этот текст был издан,— то есть имело ли значение то авторское "нет", которое стоит над этим текстом, в отличие от "да", стоящего над законченными произведениями?

— Прежде чем взяться за перевод "Лауры", я участвовал в довольно долгом, трудном, приватном обсуждении вопроса, печатать ли вообще ее оригинал. Поэтому, приступив собственно к переводу, я уже свыкся с мыслью о том, что "Лаура" будет напечатана по-английски, и скоро потом выйдет и на всех главных европейских языках.

Что касается до "авторского нет", то может быть это слишком хлестко сказано. Набоков почти до конца надеялся, что успеет закончить книгу хоть вчерне — ведь она уже давно была готова у него в голове во всех подробностях, и он только заносил на плотную бумагу записных карточек отдельные ее части из разных, иногда удаленных друг от друга мест романа. Он велел жене сжечь записанное только перед самой смертью, когда понял, что не успеет. Об этом подробно пишет его сын в английском предисловии, которое появится и в русском издании.

— И вы, и другие исследователи Набокова не раз писали о том, что Набоков отводит читателю определенную роль в выстраивании целостного смысла произведения, в уяснении его (говоря вашими словами) "необъявленной цели". Можно ли говорить об аналогичном маршруте, заранее намеченном для переводчика? И если да, то что такое этот маршрут по отношению к незавершенному и не предназначенному для печати тексту?

— Мне кажется, такая постановка вопроса резервирует для переводчика слишком важное место, несвойственное этому сравнительно нетщеславному роду филологической деятельности, к которому после происшествия, описанного в одиннадцатой главе Книги Бытия, приходится часто прибегать. Но только в колоссальном истребительном и вместе перевоспитательном лагере С.С.С.Р. переводчик, по известным всем причинам, сделался довольно заметным лицом, чем-то вроде раздатчика баланды. Составились товарищества, под-союзы, секции, с привилегиями, соизмеримыми с таковыми советских писателей-хлеборезов, которые правда обычно уступали переводчикам в отношении нравственности, таланта, и общей культуры. Установилось даже учение об особенной советской школе перевода, может быть по модели фигурного катания, женского дискометания или шахмат. В остальном же мире (как оно впрочем было и в России) имя переводчика набирается петитом и до него никому кроме родных нет дела, как нет никому дела до имени толмача на переговорах или посольского драгомана, и это совершенно естественно и так и должно быть. (Впрочем, я не имею здесь в виду переложения поэзии, где нередко случалось, что дарование и мастерство переводчика превосходили и покрывали собою вялый оригинал.)

Занятие переводчика скромное, и трудность его не только техническая, но и психологическая, т.к. всего труднее удержаться от самонадеянного соблазна подправить оригинал в провисшем или просто слабом его месте. В этом отношении переводить недоконченную и недоделанную вещь весьма и весьма соблазнительно, в самом прямом, т.е. дурном смысле этого слова.

Что до общего замысла, который в случае "Лауры" скрыт от нас, то я думаю, что, не зная его, переводить вместе и затруднительней, и в некотором отношении проще, по причине, которую я упомянул раньше.

Текст Геннадия Барабтарло публикуется в авторской орфографии