Эдгар Аллан По - трагедия длиною в жизнь

Козерог

(США, Бостон, 19.01.1809 - 07.10.1849)
Современная массовая литература - на три четверти является порождением американского романтика Эдгара По. Он создал почти весь набор ее основных жанров. Детектив, научная фантастика, готическая проза - все это изобретения По.

Творец "Маски красной смерти", родитель сыщика Дюпена вдохновлял и "высокую" литературу. Идеями и стихами Эдгара По вскормил себя Шарль Бодлер. И весь французский символизм. Именно По придумал и явил миру чистое искусство и чистую поэзию. А между тем этот человек готов был отдать все, чтобы "воплотить хотя бы половину тех мыслей и образов, что являются в воображении". Вся жизнь - театр... ужасов. История жизни По болезненно-причудлива - как дурной сон. Отец и мать Эдгара По были актеры, а в те времена быть актером значило вести жить бродяги. Они умерли, когда сыну было два года, - не то от чахотки, не то от пьянства.
Очаровательного малыша Эдгара взяла на попечение семья преуспевающего табачного коммерсанта Джона Аллана, которые без меры баловали своего приемного сына.
Посмотрим его гороскоп.
Первое, что поражает воображение - это мощнейшее соединение Луны, Венеры, Плутона, Юпитера, Цереры и Юноны на границе 4-го и 5-го домов - что можно считать признаком необычной судьбы, ранней смерти родителей, обретения хорошей семьи, сильнейшей эмоциональности, фатальной гибели близких женщин, глубокого мистицизма, артистизма, склонности к искусству, алкоголю и наркотикам.
При этом Марс (планета мужского начала) стоит в слабой позиции в Весах, да еще и в 12-м доме, что делает человека испуганным, одиноким и даже подавленным.
Еще в детстве Эдгар предпочитал общество девочек-ровесниц, отчего в школе (обучение было, разумеется, раздельным) в первое время испытывал одиночество.
Эдгар По, судя по всему, принадлежал к тем людям, которые очень быстро расходуют отпущенную им жизненную энергию. Этому конечно способствовал Сатурн в 1-м доме его гороскопа.
При невысоком росте и хрупком телосложении он всегда выглядел старше своих сверстников.
Легкий, милый, остроумный, любитель поговорить, душа компании, По очаровывал и женщин, и мужчин. Он волшебно читал стихи, свои и чужие. Точнейшее соединение Солнца с Меркурием в 3-м доме предполагает литературную одаренность, склонность к интеллектуальной деятельности, эрудицию. И Меркурий был управителем 8-го дома, дома смерти. Это положение предполагает, что человек будет писать на темы о смерти, об оккультизме, мистике.
Но в Виргинском университете, куда По поступил в семнадцатилетнем возрасте, начался его пагубный роман с алкоголем, столь печально закончившийся через 23 года.
Для студенческой братии дружеские попойки - дело обычное, но на По вино оказывало странное действие. Ему достаточно было выпить несколько глотков, чтобы совершенно преобразиться. Он пил, резко запрокинув голову, перевертывая стакан одним движением, а потом со стуком ставил его на стол, после чего становился похожим на одержимого - глаза метали молнии, обычно бледные щеки полыхали огнем, а речи приобретали завораживающий оттенок. В его гороскопе мы видим соединение Урана, дающего необычную нервную систему с Восходящим Узлом в Скорпионе и в 1-м доме. Таким людям алкоголь абсолютно противопоказан, так как и в обычном состоянии их нервная система перенапряжена. При опьянении снимается контроль, и демоны вырываются на свободу. Видно было, что пьет он не в удовольствие, а лишь ради эффекта. Внешних признаков опьянения не было, просто он превращался в другого человека - злобного, вспыльчивого, не знающего никаких тормозов. "В нем просыпался демон, и аура безумия вокруг него была просто осязаемой", - так написал в некрологе товарищ Эдгара по журнальной работе.
Всю жизнь По мучили тревожность и беспокойство. Он был подвержен мании преследования, клаустрофобии, депрессиям и неврозам. Эти мании и фобии заметно усугублялись пьянством. А под конец жизни По, по некоторым сведениям, стал еще и морфинистом.
Что же сводило его с ума? При внимательном рассмотрении мы увидим соединение Черной Луны, символизирующей порочные привычки, с поистине дьявольской звездой – Алголь. Черная Луна порождает астральные вихри, которые вызывают сильные эмоции и желания, мешающие сознанию контролировать ее влияние.
В седьмом доме Черная Луна препятствует гармоничному взаимодействию с людьми и установлению устойчивых и длительных связей, в том числе брачных. Она искажает объективную оценку человеком своих партнеров и собственных качеств. Проявление Черной Луной активного полюса знака Тельца ведет к неограниченному нерациональному расходованию энергии - физические и душевные силы тратятся впустую или не к месту.
А Алголь даёт совращение с истинного пути. На пути человека всё становится зловещим. Часто даёт разные виды сумасшествия, в т.ч. паранойю, мании, обольщения.
Была и еще одна подмеченная исследователями слабость - пристрастие к наркотикам. Считается, что Эдгар По начал более-менее регулярно принимать опий в 1832 году, но есть свидетельства, что он попробовал его уже в университете. Опий якобы стал настолько привычным спутником поэта, что он принимал его ежедневно после завтрака.
Впрочем, ни алкоголь, ни наркотики не могут пробудить в человеке столь безудержную фантазию и такой дар рассказчика и поэта, которыми был наделен По. Эти средства могут лишь стимулировать воображение.
В полной мере Эдгар По был подвержен и психосексуальным расстройствам. Все его романы были попытками приблизиться к "норме" или создать хотя бы видимость нормального. Но даже брак его трудно признать "нормальным": По женился на своей тринадцатилетней кузине Вирджинии, которая отставала в умственном развитии и до самой смерти сохраняла детские повадки. Мужьям знакомых По женщин нечего было бояться этого странного, с пылающими глазами человека в черном - частый посетитель гостиных их жен претендовал на души, а не на тела.
А между тем в молодости Эдгар По был атлетом, служил в армии и зарекомендовал себя отличным солдатом.
В армию он завербовался от бедности (Нептун и Жребий несчастья во втором доме). Опекун не давал денег на занятия литературой, требовал "выбрать более достойное и доходное занятие". Следуя его указаниям, Эдгар даже хотел поступить в престижную военную академию в Уэст-Пойнте. Но тут отчим женился вторично, и у него родился сын - так что претендовать на наследство Эдгар уже не мог. А стало быть, не стоило и пытаться выбраться в генералы. И тогда По начал зарабатывать на жизнь пером. "Послание из бутылки" - первый рассказ Эдгара (до того он писал только стихи), написанный ради денег.
...С известной точки зрения этот человек был полный безумец, или правильнее сказать - душевнобольной, из-за необычайного Лунного стеллиума в Рыбах.
И в то же время - гений расчета, математик, логик и мыслитель, криптограф и великий детектив – благодаря Урану в 1-м доме и Соединению Солнца, Меркурия и добрых звезд. Альтаир (или Сердце Орла) дает высоту полета мысли, смелость, карьеру, делает из человека воина, который ничего не боится, также связан с предсказаниями, опережением эпохи, оккультизмом и магией, часто проявляется у людей с огромным кругозором, дает неожиданные и странные события в жизни, путешествия.
Это гигантская эрудиция, вкус к знаниям, многообразная включенность в мировую культуру. Тексты По просто пронизаны отсылками к реалиям прошлого и злобе дня, но эти реалии самым причудливым образом сочетаются с фантастикой или откровенной "чепухой".
Это высочайшего класса профессиональный литератор, умевший завоевать самую широкую читающую аудиторию. Собственные эмоции - сколь угодно нездоровые и болезненные - он превратил в инструмент художественного творчества. Это произошло благодаря гармоничному тригональному аспекту Урана к Лунному стеллиуму в Рыбах.
Но из-за соединения Лунного стеллиума с Плутоном беды шли за ним по пятам всю жизнь. С самого рождения.
В начальной школе маленький сирота Эдгар влюбился в мать своего товарища. Добрая женщина полюбила мальчика - звала в гости, беседовала с ним, заботилась о нем. Но потом Елена (так звал мальчик свою любовь) заболела, сошла с ума и умерла. Легенда гласит, что маленький По много месяцев ходил ночами на ее могилу - чтобы душе любимой не было одиноко.
Плутон (как символ смерти) в соединении с Луной и Венерой - женщины и девушки всегда так или иначе уходили от него: Елена, приемная мать Френсис Аллан, которая относилась к нему как к родному сыну (и он любил ее как мать), возлюбленная жена Вирджиния умерли. А другие просто бросали, испугавшись буйного нрава.
Первая любовь Эдгара - любовь к идеальной женщине (Елене), без завоевания, без притязания. Жена Вирджиния была болезненна и хрупка и, как пишут биографы, "не могла вполне исполнять супружеский долг".
Жизнь в его сюжетах всегда показана переходящей в смерть, но смерть часто оборачивается жизнью. Один из рассказов так и назван: "В смерти - жизнь", а в другом гротеске герой живет, прекрасно обходясь без дыхания.
Он был современником Шопена, Линкольна, Теннисона, Дарвина и Николая Гоголя.
В 1809 году рождались и мистики-духовидцы, и скрупулезные исследователи-натуралисты, и волевые лидеры, политики и полководцы. Как знать, возможно, Эдгар По тоже мог бы стать президентом США - он не только обладал исключительно острым умом, но был необыкновенно работоспособен, коммуникабелен и упорен. Однажды он почти получил должность в аппарате президента Тайлера, да делу помешала очередная рюмка. По дороге в Белый дом он выпил и решил предстать перед Джоном Тайлером непременно в вывернутом наизнанку плаще. Еще одна печальная история о влиянии демона на жизнь поэта.
Но на совести этого психически неуравновешенного человека могли быть и более страшные (реальные!) преступления. Есть версия, что По убил девицу Мэри Роджерс, исчезновение которой он описал в "Тайне Мари Роже". Полиция так и не смогла раскрыть дела Роджерс.
Кстати, по некоторым данным, у Эдгара По было органическое повреждение мозга, вызывавшее отклонения в поведении.
Широкая публика заговорила о писателе По после "Золотого жука" (1843), а двумя годами позже его широко - на всю Америку и за ее пределами - прославил как поэта бессмертный "Ворон". В этом году транзитный Юпитер шел по его Солнцу.
Его жена Вирджиния умерла в 1847 году - в возрасте 25 лет. Сохранилось только одно письмо По к жене. Эти слова больно читать: "Я бы уже давно потерял всякую надежду, если бы не думал о тебе, милая моя жена... Ты сейчас осталась моим главным и единственным стимулом в борьбе против этой невыносимой, напрасной и жестокой жизни..." А потом стимула не стало.
Летом 1849 года он оказался в родном Ричмонде и провел среди близких людей счастливое и спокойное лето. Он даже посватался вторично - к Эльмире Ройстер, на тот час вдове Шелтон. Давно, шестнадцатилетними, они были влюблены друг в друга, но отец девушки быстренько выдал ее замуж.
27 сентября 1849 года По отплыл в Балтимор из Ричмонда женихом и благополучным человеком. Из Балтимора он собирался поездом ехать в Филадельфию, но между прибытием корабля и отправлением поезда оставалось несколько часов. Они и решили судьбу писателя.
В первых числах октября некоего балтиморского врача, немного знакомого с По, известили, что какой-то джентльмен, "весьма скверно одетый", просит его помощи. По нашли в дешевом трактире в окружении публики самого низкого пошиба. Он был почти невменяем и непрерывно бредил.
...Одним из самых сильных страхов, всю жизнь преследовавших Эдгара По, был страх преждевременного погребения, также как и у Гоголя. На самом деле он еще при жизни очутился в аду. Пять дней в больнице были днями бреда и самых страшных видений и галлюцинаций.
Он умер в три часа ночи 7 октября 1849 года. Транзитные Юпитер и Восходящий узел сделали оппозицию к Плутону, Юпитеру, Луне и Венере.
Браться за перепечатку произведений Эдгара По считается у издателей плохой приметой, равно как и снимать фильмы по его рассказам. Те, кто рискнул, добились не слишком хороших результатов. И никто до сих пор так и не создал кинобиографии одного из самых великих поэтов и писателей Америки, чьим именем сегодня называют литературные премии и который 157 лет назад скончался в нищете и одиночестве.

// Ольга Соловьева, специально для Mail.Ru

Watch on YouTube

The Raven

Первая публикация:
газ. "Evening Mirror",
29 янв. 1845 г.

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore -
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, 'tapping at my chamber door -
Only this and nothing more."

Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - for the lost Lenore -
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore -
Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door -
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
This it is and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you" - here I opened wide the door; -
Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore?"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore -
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; -
'Tis the wind and nothing more!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door -
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguilling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Thou thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore -
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning - little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door -
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered - not a feather then he fluttered -
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before -
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore -
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never - nevermore.'"

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore -
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee - by these angels he hath sent thee
Respite - respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by Horror haunted - tell me truly, I implore -
Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
By that Heaven that bends above us - by that God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting -
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian chore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the door;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted - nevermore!

ВОРОН

Перевод К. Бальмонта
(Собр. соч. Эдгара По в переводе с английского
К. Д. Бальмонта, в 5 тт.,
том 1. - М., Скорпион, 1901)

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, вдруг неясный стук раздался,
Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.
"Это, верно", прошептал я, "гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданья... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тихо тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета! Как я тщетно ждал ответа
На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший тёмным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине, -
Гость стучится в дверь ко мне".

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал" - тут раскрыл я дверь жилища моего; -
Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стеснённый, и стоял я изумлённый,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего, -
Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там за ставнями забилось у окошка моего,
Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер, больше ничего".

Я толкнул окно с решёткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошёл спесиво,
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно", -
Я промолвил, - "но скажи мне: в царстве тьмы, где Ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где Ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,
Подивился я всем сердцем на ответ её тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда -
Сел над дверью - говорящий без запинки, без труда -
Ворон с кличкой: "Никогда".

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как Надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,
"Верно, был он", я подумал, "у того, чья жизнь - Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чьё отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось - о счастье, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда" -

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я своё придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.
Но о чём твердит зловещий этим чёрным "Никогда",
Страшным криком "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой, головой своей усталой,
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,
Не прильнёт уж никогда.

Но, постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,
То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье!
Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты, иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришёл ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк", вскричал я, "вещий! Птица ты иль дух, зловещий,
Этим Небом, что над нами - Богом, скрытым навсегда -
Заклинаю, умоляя мне сказать, - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, чёрной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!
Вынь свой жёсткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий, Ворон чёрный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда,
Он сидит, уединённый, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
Не восстанет - никогда!

ВОРОН

Перевод Д. Мережковского
"Северный вестник", 1890, N 11.

Погружённый в скорбь немую
и усталый, в ночь глухую,
Раз, когда поник в дремоте
я над книгой одного
Из забытых миром знаний,
книгой полной обаяний, -
Стук донёсся, стук нежданный
в двери дома моего:
"Это путник постучался
в двери дома моего,
Только путник -
больше ничего".

В декабре - я помню - было
это полночью унылой.
В очаге под пеплом угли
разгорались иногда.
Груды книг не утоляли
ни на миг моей печали -
Об утраченной Леноре,
той, чьё имя навсегда -
В сонме ангелов - Ленора,
той, чьё имя навсегда
В этом мире стёрлось -
без следа.

От дыханья ночи бурной
занавески шёлк пурпурный
Шелестел, и непонятный
страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
всё ещё твердил порою:
"Это гость стучится робко
в двери дома моего,
Запоздалый гость стучится
в двери дома моего,
Только гость, -
и больше ничего!"

И когда преодолело
сердце страх, я молвил смело:
"Вы простите мне, обидеть
не хотел я никого;
Я на миг уснул тревожно:
слишком тихо, осторожно, -
Слишком тихо вы стучались
в двери дома моего..."
И открыл тогда я настежь
двери дома моего -
Мрак ночной, -
и больше ничего.

Всё, что дух мой волновало,
всё, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака -
из таинственного мрака...
Вдруг "Ленора!" прозвучало
близ жилища моего...
Сам шепнул я это имя,
и проснулся от него.
Только эхо -
больше ничего.

Но душа моя горела,
притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
я подумал: "Ничего,
Это стук в окне случайный,
никакой здесь нету тайны:
Посмотрю и успокою
трепет сердца моего.
Это ветер -
больше ничего".

Я открыл окно, и странный
гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
я привета от него
Не дождался. Но отважно, -
как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
сел так тихо на него,
Тихо сел, -
и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, -
улыбнулся я невольно
И сказал: "Твоё коварство
победим мы без труда,
Но тебя, мой гость зловещий,
Ворон древний, Ворон вещий,
К нам с пределов вечной Ночи
прилетающий сюда,
Как зовут в стране, откуда
прилетаешь ты сюда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

Говорит так ясно птица,
не могу я надивиться.
Но, казалось, что надежда
ей навек была чужда.
Тот не жди себе отрады,
в чьём дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверьми;
от несчастья никуда, -
Тот, кто Ворона увидел, -
не спасётся никуда,
Ворона, чьё имя:
"Никогда".

Говорил он это слово
так печально, так сурово,
Что, казалось, в нём всю душу
изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: "Как счастье, дружба
улетели навсегда,
Улетит и эта птица
завтра утром навсегда".
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сказал я, вздрогнув снова:
"Верно молвить это слово
Научил его хозяин
в дни тяжёлые, когда
Он преследуем был Роком,
и в несчастьи одиноком,
Вместо песни лебединой,
в эти долгие года
Для него был стон единый
в эти грустные года -
Никогда, - уж больше
никогда!"

Так я думал и невольно
улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
в бархат кресел и забылся...
"Страшный Ворон, мой ужасный
гость, - подумал я тогда, -
Страшный, древний Ворон, горе
возвещающий всегда,
Что же значит крик твой:
"Никогда"?

Угадать стараюсь тщетно;
смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой
я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
озарённый. Никогда
На лиловый бархат кресел,
как в счастливые года,
ЕЙ уж не склоняться -
никогда!

И казалось мне: струило
дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
"Это Бог мне шлёт забвенье!
Пей же сладкое забвенье,
пей, чтоб в сердце навсегда
Об утраченной Леноре
стёрлась память - навсегда!.."
И сказал мне Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
Злой ли Дух тебя из Ночи,
или вихрь занёс сюда
Из пустыни мёртвой, вечной,
безнадежной, бесконечной, -
Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
Снизойдём мы после смерти, -
сердцу отдых навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
Заклинаю небом, Богом,
отвечай, в тот день, когда
Я Эдем увижу дальной,
обниму ль душой печальной
Душу светлую Леноры,
той, чьё имя навсегда
В сонме ангелов - Ленора,
лучезарной навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Прочь! - воскликнул я, вставая, -
демон ты иль птица злая.
Прочь! - вернись в пределы ночи,
чтобы больше никогда
Ни одно из перьев чёрных
не напомнило позорных
Лживых слов твоих! Оставь же
бюст Паллады навсегда,
Из души моей твой образ
я исторгну навсегда!
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сидит, сидит с тех пор он
там над дверью чёрный Ворон,
С бюста бледного Паллады
не исчезнет никуда.
У него такие очи,
как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
тень бросает. Навсегда
К этой тени чёрной птицы
пригвождённый навсегда, -
Не воспрянет дух мой -
никогда!