Память. "Мы не забудем никого..."

[byddha_krishna1958]

В издательстве «АСТ» выходит книга мемуаров Ариелы Сеф — жены известного поэта Романа Сефа. Она родилась в гетто во время войны. Её ждала очень необычная судьба. Париж, знакомство и дружба с известными людьми… «Частный корреспондент» публикует отрывок из книги «Рождённая в гетто», любезно предоставленный издательством.

Гетто
Сегодня Девятое мая, День Победы. Для меня это самый большой праздник. Больше, чем Новый год или Пасха.
Я родилась в конце октября сорок первого года, недоношенной, во время облавы в каунасском гетто, на улице Рагучё, как раз когда немцы подошли к Москве. Совсем не вовремя, но деваться было некуда, и на пятый день жизни я пошла, а вернее, меня понесли припелёнутой к маминой груди на «Большую детскую акцию». Это была сортировка — больных, старых, инвалидов и новорождённых детей — на сторону смерти, она называлась на «посильный труд», а здоровых и молодых — на работу, на «благо Германии».
Всех евреев согнали на плац Сквер Демократу. Поставили оцепление. До этого с раннего утра литовские полицаи, называвшие себя партизанами, обыскали все квартиры, каждый подвал и чердак, выгнали всё гетто. Операцией руководил эсэсовский офицер Раука. Он встал на холм для лучшего обозрения толпы. Люди шли группами, семьями, квартирами. Началась селекция. Раука дубинкой указывал, кому направо, кому налево. Разлучал семьи. Близкие рвались друг к другу. Люди ещё не знали, что правая сторона — смерть, левая — жизнь. Было очень холодно. Волнение росло.

Блог Хавы Волович создан в начале 2009 года. Блог представляет собой дневники бывшей политической заключённой — девочки Хавы, с 20 лет скитавшейся по тюрьмам, выросшей в тюрьме, ставшей женщиной среди тюремных стен, родившей в этих стенах ребёнка и похоронившей его в этих же стенах.

Записки из лагеря

Наши родственники тесно окружили меня и маму. Мы прошли незамеченными, видимо, на хорошую сторону, вся наша семья, за исключением бабушки. Бабушка была старенькая, мудрая, всё понимала и, чтобы не волновать родню, спряталась в толпе смертников. Все очень переживали. И вдруг мой отец тремя прыжками перебежал на плохую сторону, отыскал и буквально вытащил из толпы бабушку и вот так, с бабушкой, которая не понимала ещё, что происходит, побежал на «хорошую». Когда его пытались остановить под душераздирающий плач, шум, лай собак, удары и ругань литовских полицаев, он подбежал к офицеру и на хорошем немецком языке сказал, что ему разрешили.
— Кто разрешил?
— Почему разрешил?
— Какая ошибка?
Они не успели опомниться, как он перетащил бабушку на нашу сторону.
Потом, когда отца спрашивали:
— Папа, как же ты не побоялся? Тебя же могли пристрелить. Ты же герой.
— Да какой там герой, я просто боялся больше всех, потому и побежал.
В спокойной, мирной жизни отец часто бывал сомнительный, но в серьёзных ситуациях более решительного человека я, в общем-то, не знаю. Так отец спас бабку.
Вероятно, однажды спас и мою маму. На участке рядом с домом однажды вечером мама, думая, что её никто не видит, выдернула из грядки морковку, а её заметил важный немецкий офицерский чин. Он остановил мать, куда-то очень спешил и велел явиться на следующее утро в комендатуру. Там ей должны были назначить строгое наказание за воровство. А тащить её сразу у офицера, видимо, времени не было. Когда отец вернулся со смены домой, он застал маму в рыданиях. Ясно — ей грозил расстрел или в лучшем случае отправка в лагерь. Она всё причитала:
— Что делать, что делать? С кем оставить ребёнка?
А отец, усталый, совсем спокойно, даже с безразличным видом, сказал:
— Да ничего не делать. Не ходить.
Мама не пошла.
Всей нашей семье с папиной стороны, за исключением дяди Бэно, даровали на какое-то время жизнь.
А мой отец, когда стало известно, что будет следующая «акция», сказал твёрдо:
— На следующую Ариела не пойдёт.
Иногда детей выбрасывали за ворота гетто, и их подбирали друзья, или знакомые, или просто чужие люди. У нас таких знакомых не было.
У отца созрела мысль спрятать меня любой ценой. Родственники смотрели на него как на одержимого. Все решили, что он сумасшедший, параноик, а он всё говорил:
— Я её отсюда выброшу, я её отсюда выброшу.
Семья была дружной, жили все рядом. Его умоляли сестра, братья, бабушка, дедушка:
— Какой ребёнок! Мы все его кормим. Ты вот ходишь на работу, ребёнок даже не голодный, смотри, какая прелесть, какая красота.
Дедушка всё приговаривал:
— Не ребёнок, а картина. А что будет с нами? Что-нибудь да будет. Авось Бог поможет.
Отец ответил, что он рисковать не может и с Богом в переговоры вступать тоже не может.
В гетто я провела два года. Родня подчинилась судьбе. Как все — так и мы. Меня кормили, одевали родственники и все соседи нашей коммуналки, вязали платьица, носочки из старых кофт. В то время детей в гетто почти не рожали, а если полицаи находили новорождённых, то их сразу убивали. К полутора годам я очень хорошо знала, кто, где и когда из соседей обедал, и находилась в нужное время в нужном месте у нужной двери. Меня даже прозвали «белой цыганкой».
Отец мог бы, будучи врачом, работать в самом гетто, но из-за меня он пошёл в рабочую бригаду на аэродром, куда их водили под конвоем резать «сталинцы», остатки подбитых советских самолётов. Это было физически намного труднее, но значительно «выгоднее».
Отец встретил войну на дежурстве в госпитале, где он работал по совместительству. Когда увидел, что вступают в город немцы, тут же позвонил начальнику госпиталя:
— Немцы идут, надо что-то делать с больными.
Тот ему ответил:
— Не устраивайте панику, без вас разберутся.

Галя Лифшиц, которой теперь тоже семьдесят семь лет, написала книгу о своей жизни и позвонила мне несколько дней назад, чтобы сказать: «Я помню, что ты была единственная, кто меня защитил, я пишу об этом. Вспомни, это ты позвала меня к себе домой? Когда мы все вместе сидели за столом, и ты, и твои родители?» Я говорю: «Да, это я». — «Я так это помню, ты знаешь, это был единственный светлый луч в те ужасные годы».

Шёл 37-й год

Короче говоря, начальника больше он никогда не увидел, а сам эвакуироваться не успел. Родители остались в оккупированной Литве. Отца, мать и дядю Бэно буквально через несколько дней после вступления немцев арестовали как левых, сочувствующих коммунистам. Беременную маму отпустили, а отец не думал, что выйдет живым. Мама ему дала с собой какое-то золотое украшение на всякий случай. Он его отдал брату в надежде, что тот как-нибудь да освободится, а сам решил, что его немцы расстреляют. В результате получилось наоборот. Брата увезли и расстреляли сразу на Седьмом форте, а отца, благодаря стараниям мамы, бегавшей по всем военным врачам-литовцам, под командованием которых отец служил до войны, и с помощью профессора Жилинскаса, отпустили.
Пока отец сидел в тюрьме, в квартиру ворвались немцы в сопровождении литовцев. Видимо, дворничиха или прислуга их хорошо информировали. Приехали на двух грузовиках со списком. Список был у них достаточно точный. У мамы было что взять: всё имущество, оставленное бабушкой, — картины, серебро, бриллиантовые ожерелья, купленные на каких-то выставках в путешествиях по Европе. Все семейные ценности достались ей. Бабушка уехала в Палестину только в 1940 году, когда с собой уже ничего нельзя было увезти.
Беременной маме какой-то немец или литовец приставил пистолет к животу и требовал передать всё по списку. Мама не сопротивлялась. Всё было открыто, не заперто. Вот и взяли всё, буквально всё, включая мебель. Грузовики уехали, набитые доверху, и, когда отца отпустили, они отправились одними из последних в гетто без мебели и без вещей. Маленькой комнатки в коммунальной квартире с таким багажом им вполне хватило.
После войны мама стала совершенно безразлична к вещам. Полностью пропал интерес. Она не покупала дорогой мебели, платьев, украшений, хотя возможности у неё появились, естественно, и предложения. Стоило это всё тогда очень недорого. У неё было всего два или три платья, по-моему довоенных; кофта с блузкой и «каракулевая» шуба, купленная в комиссионке, состоящая из одних ниток, штопок и заплаток. Это было её единственное зимнее пальто до самого отъезда в Израиль.
Когда я родилась, нам подарили плетёную детскую кроватку, чьи-то остатки былой роскоши. Это составило главное украшение каморки на улице Арёгалос, куда мы переехали.
Соседями были в основном интеллигенты. Главными моими друзьями и воспитателями стали два соседских мальчика — одиннадцатилетний Бэба и девятилетний Вэва Минцы. Их отец до войны был профессором философии или химии (точно не помню), а в гетто он заболел, открылась язва желудка, и для тяжёлого физического труда оказался совершенно непригоден. Отец на работе менял их «добро» на еду. Ему давали вещи и другие люди, которые не работали в бригаде, не могли или не хотели рисковать. Отец менял всё очень честно и довольно успешно. Правда, один раз ему подсунули целый бидон масла, но оно оказалось машинным. Таких случаев было несколько. (Пусть мошенники на том свете жарятся в аду.)
До войны папа ничего не продавал и уж тем более не менял, хотя и был из семьи купцов. Дед и двое дядьёв торговали мануфактурой, а отец, младший из семи детей, учился на медицинском факультете в Париже, потом там же начал работать в больнице врачом — экстерном; вернулся временно в Литву для краткой службы в армии, где был врачом. В быту он не умел даже поджарить яичницу. После службы собирался вернуться во Францию, а оттуда на два года уехать во Французскую Канаду для получения французского подданства и права на постоянную работу.
Как ни странно, в гетто дяди оказались менее приспособленными, больными, немолодыми, дед очень старым, и, единственный молодой и здоровый, мой отец сориентировался. Правда, у него одного был грудной ребёнок. Первое время с ним в бригаде на работу ходили братья Рувим, Макс и его дочка, девочка-красавица Ривочка.
Местные жители подходили к евреям, которых выводили на работу, и с удовольствием производили обмен; евреям это грозило расстрелом, но выбора не было, и люди рисковали. В самом начале оккупации немцы на это смотрели снисходительно. В основном охранниками были пожилые, прошедшие Первую мировую войну тыловики, почти отставники. Зла в них было мало, и с ними можно было как-то договориться, особенно тем, кто хорошо владел немецким. Это и был случай моего папы. Они знали, что он бригадный врач, закончивший медицинский факультет в Париже, и многое ему прощали. Один немецкий офицер даже сказал ему:
— Мне стыдно сейчас быть немцем.
Однажды отцу таким образом удалось выручить незадачливого менялу, неуклюжего человека в очках. Тот так увлёкся меной, что его чуть было не расстреляли, если бы не какое-то немыслимое объяснение отца. Этот человек, по фамилии Рабинович, после войны стал редактором немецкого журнала в Америке: Algeimeiner Journal. Он прислал нам благодарственное письмо из Канады, узнав о смерти отца, и рассказал, как он помогал и другим заключённым. С литовскими полицаями такое бы не прошло.
Мои друзья, Бэба и Вэва, проходили всю школьную программу дома, много и усердно занимались, как будто им предстояло поступление в гимназию или университет, а не печи или расстрел. Я за ними повторяла имена, которые меня впечатляли: Наполеон Бонапарт, Наполеон III, маршал Фош, кардинал Ришелье и т.д. Они увлекались историей.
Когда меня окончательно решили увезти из гетто, то мальчики тоже хотели пойти вместе со мной. Но у них не было шанса. Два мальчика, с явно семитской внешностью. Пристроить их было невозможно. Так и погибли эти ни в чём не повинные дети.
В сорок третьем году в гетто стали рыть подкоп, «малину», куда можно было бы спрятаться во время бомбёжек; русские уже наступали; люди надеялись туда уйти и во время облав. Но нас туда не взяли из-за меня, маленького ребёнка — вдруг не вовремя заплачет.
А гетто всё сокращалось; евреев всё активнее расстреливали или вывозили в лагеря.
В сентябре сорок третьего всю семью дяди Рувима, вместе с другими пятью тысячами евреев, немцы вывезли из гетто. Их отправили в Эстонию. Дядя Рувим уже был болен, и с ним поехал в тот же лагерь его сын, двенадцатилетний мальчик Боря. Говорят, он был незаурядным молодым человеком с ярким поэтическим и математическим талантами, а пока придумывал какие-то приспособления для всего гетто, одно из них — как воровать электричество. Боря всё время оставался с отцом, хотя понимал, что отца вряд ли отправят на работу. Больше их никто не видел. А жена дяди Рувима, Бася, с дочерью выжили и к моменту освобождения оказались в американской зоне. Впоследствии они уехали в Канаду.
Её сестра Маруся с мужем, приезжая из Швейцарии и Израиля в Париж, находили меня, очень опекали, водили по ресторанам и выставкам, покупали какие-то вещи и с большой теплотой говорили о моём отце, видимо со слов Баси.
Через молодых подпольщиков родители узнали, что маленькую девочку, симпатичную блондинку, можно пристроить в детский дом, где директором был доктор Баублис. Отец знал его немного до войны как коллегу, и дело было за малым: надо было подкупить охрану или пролезть через дыру в колючей проволоке, выйти ночью из гетто с ребёнком, отнести его за десяток километров и подбросить у детского дома.
Вся семья плакала.
— Как? Зимой, в двадцатиградусный мороз оставить почти на улице одну всеми любимую красивую девочку?
Четырнадцатого декабря 1943 года отец сделал мне укол снотворного, и, переодевшись крестьянами, они с мамой выбрались из гетто, и отец понёс меня в этот детский дом; оставил под дверью в подъезде в мешке с запиской: «Я, мать-одиночка, не могу воспитывать ребёнка и прошу мою дочь, Броню Мажилите, взять на ваше попечение» .
Девичья фамилия мамы была Майзелите. Так меня подбросили. Видимо, когда я проснулась и стала орать от страха, меня и подобрали. Отцу удалось, через тех же подпольщиков, дать знать доктору Баублису, кто «скрывается» под этим именем.
Всего в этом детском доме за время оккупации благодаря Баублису спаслось более двадцати еврейских детей.
На следующее утро папа с мамой пробрались назад в гетто. Скрыться им было негде. Обо мне какое-то время новостей не имели. Отец всё ходил под конвоем на аэродром; мама оставалась в гетто.
Тем временем евреев в массовом порядке депортировали в другие лагеря или убивали.
В декабре 1943 года вывезли и семью дяди Макса: его с сыном, красавицу дочку Ривочку и жену. Их всех отправили в лагерь Shanser. У дяди Макса был дебильный сын, и их двоих довольно скоро переправили в Аушвиц. Там они и погибли. А жена Макса и дочь выжили. Мать поселилась в Израиле, вышла второй раз замуж, а дочь — в Америке.
Мама потом мне часто рассказывала, какие разные люди населяли это гетто. Был там знаменитый профессор — доктор Элькис, которого немцы готовы были даже отпустить. Он был известным человеком и врачом и до прихода Гитлера жил в Германии.
Он с женой, немолодые люди, отказались уезжать и остались со своим народом. Доктор Элькис погиб.
С ним в гетто работала молоденькая медсестра, у которой он в марте сорок второго года принял роды. В подвале, чтоб никто не слышал криков мамы или ребёнка. Муж медсестры, Маркус Камбер, в первые дни войны попал в Шестнадцатую Литовскую дивизию и ушёл на фронт, ничего не подозревая о будущей дочери. Опекал девочку и помог спасти тот же доктор Элькис.
Был также доктор Захарьин — всеми уважаемый до войны человек и хирург, который сказал моей перепуганной маме:
— Ну, умрёт так умрёт. Какая разница. Да и кем она станет, если выживет? Будет одной проституткой больше.
Я выжила и выросла, а он себя не спас. Он был замечательным врачом от Бога. Подпольщики очень хотели увезти его в партизанский отряд, но он не поехал без своей старшей медицинской сестры, хотя двух других его медсестёр туда переправили до него, а эту обещали переправить попозже. Он не был особым прислужником немцев. Гетто всё сокращалось, и его тоже вывезли в Аушвиц, где назначили главным врачом среди заключённых. Говорят, он плохо к ним относился, особенно к своим же евреям из каунасского гетто. После войны его судили. Приговор был суровым. Я точно не помню какой.
Был там и папин товарищ, молодой доктор Абраша Зильберг. До немецкой оккупации он какое-то время сражался в Испании в интернациональной бригаде против франкистов. В гетто стал подпольщиком. Бесстрашным. Осуществлял связь с внешним миром, с партизанами. Выполнял сложнейшие задания. С последнего он не вернулся.
Выжил его сын, родившийся в гетто, Яков Зильберг. Он тоже стал врачом.
Дядя моей подружки детства, вундеркинда Эси Елиной, пианистки, участницы различных международных конкурсов, Хайм Елин был в гетто еврейским полицейским, даже каким-то начальником полицейских. Он был одним из самых видных подпольщиков. Предупреждал людей о готовившихся акциях. Благодаря ему спасли многих еврейских детей, намного больше, чем в других гетто. Немцы ему доверяли, но, раскрыв правду, зверски убили. Эсю спасла вдова композитора и художника Чюрлёниса. А отец её, закончивший строительный факультет в Берлине, стал писателем и журналистом, написал книгу о каунасском еврейском подполье.
С моим отцом одно время в бригаде работал молодой доктор Моня Гинк. Его буквально за несколько месяцев до вступления немцев распределили после Каунасского медицинского института в приграничный городок Таураге. В первый же день оккупации литовские фашисты сожгли там всех евреев заживо. Буквально за несколько часов до этого он пешком ушёл к своей жене и пятинедельному сыну в Каунас. Шёл двое суток. Вскоре они все оказались в гетто. Он выжил. После войны стал главой каунасского здравоохранения, а затем главврачом скорой помощи в Вильнюсе. Сына его сначала спасла семья литовского поэта Бинкиса, потом он переходил из рук в руки до самого конца войны и в результате стал режиссёром Камой Гинкасом.
Был там и простой народ: ремесленники, извозчики, приказчики. Их было большинство. Они были и закалённее, и расторопнее; и способность к выживанию у них была явно выше.
Интеллигентам было сложнее. Эти люди почти все прекрасно знали немецкий язык, поэзию, культуру. В Литве многие дома говорили только по-немецки, заканчивали университеты в Германии.
Мои родители не были такими уж германофилами. Отец учился во Франции, мама в Англии, но большинство интеллигентной или просто богатой молодёжи значительное время проводили в Германии.
Их родители отдыхали и лечились на немецких курортах, их замечательные библиотеки в основном состояли из книг на немецком языке и вывозились затем оккупантами в Германию. Моя англоязычная мама читала наизусть Гейне по-немецки. В Каунасе молодые интеллигенты-евреи говорили в основном по-немецки или по-русски. Почти все знали и иврит. (На идише говорили в интеллигентных кругах в основном пожилые люди.) Во всяком случае, они выросли на немецкой литературе, на немецкой науке и были ошарашены настолько, что не могли ничего понять.
В один прекрасный день Баублис через кого-то дал знать, что я умираю и если есть хоть малейшая возможность, то меня надо забрать. Но не в гетто же опять привозить!

Оказывается, я прекрасно запомнила уроки мальчиков-соседей и часто, понимая, что вызываю интерес, повторяла заученные имена: Наполеон Бонапарт, маршал Фош и т.д. Какой же это незаконнорождённый, никому не нужный ребёнок? В придачу я порезала палец и попросила стрептоцид! Он тогда только появился. Всё стало более или менее ясно. Жидёнок! Несмотря на явную блондинистость, голубую жилку на лбу (голубая кровь) и не слишком семитскую внешность. Глаза-то чёрненькие. Нечастое сочетание у литовцев. Это особенно взволновало именно мою воспитательницу, единственную «большую поклонницу евреев» в этом приюте. Все остальные были лояльны доктору Баублису. Она считала, что всех евреев надо истребить

 

http://www.chaskor.ru/article/rozhdennaya_v_getto__23287

Comments

[bydda-krishna.livejournal.com]

На манжетах

[bydda-krishna.livejournal.com]

Некто фон Триер, режиссер, как известно, отлучен от Каннского кинофестиваля за более чем неловкие высказывания по поводу евреев и государства Израиля.
Решение, на мой взгляд, абсолютно верное.
Есть то, чем в этом мире не шутят.
Кстати, меня поразило другое - многие охотно называют Триера "гением".
Интересно, с какой стати?..