Вершины русской поэзии. "О, открыватель истин томный!"

[byddha_krishna1958]

В руках забытое письмо коснело.
Небо закатное краснело.
      О, открыватель истин томный!
      Круг — прамин бога вспомни.
      Мощь нежная дитяти
      Сильно кольцо потяти.
Но что ж: бог длинноты в кольце нашел уют,
И птицы вечности в кольце поют.
Так и в душе сумей найти кольцо —
И бога нового к вселенной обратишь лицо.
И, путнику, тебе придвинут боги чашу с возгласом:
                                                                       "Сам пей!
Волну истоков Эксампей!»
Я, тать небесных прав для человека,
Запрятал мысль под слов туманных веко.
Но, может быть, не умертвил,—
                              взор подарит свой Вий
Тому, кто на языке понятном молвит:
« Главу-дерзавицу овей!"

Велимир Хлебников

 

Растворяясь во времени
135 лет назад родился Велимир Хлебников

Глеб Давыдов

Велимир Хлебников — это культ. Причем не поп-культ, как это может показаться на первый взгляд, а культ узкоконфессиональный. Но благодаря этому, сейчас, больше века спустя, ясно: он оказался самым долгоиграющим поэтом из плеяды российских гениев, заявивших о себе в начале двадцатого столетия. Великих имён та эпоха оставила множество. Но с Хлебниковым случилась особая история.

У Хлебникова тьма фанатов. Ни один из поэтов Серебряного века не получил такого числа исследователей и внимательных почитателей, как он. Секрет здесь вот в чём: наследие Хлебникова представляется столь сложным и многогранным, что для его постижения требуется гораздо больше интеллектуальных ресурсов, чем для изучения творений, скажем, Маяковского или какого-либо другого поэта. Велимир в своих безумных дерзаниях вылетал далеко за рамки литературы (так что некоторые современники вообще не считали его достойным внимания литератором). Он был больше, чем поэт, больше, чем литератор; не удивительно, что литературоведы и искусствоведы просто не обладают достаточным инструментарием для полного анализа его трудов, и к делу подключаются математики, физики, историки, лингвисты, психологи, философы… Часто — самые неортодоксальные из них, работающие на грани фола (а то и за гранью).

Часто исследования творчества Хлебникова принимают сугубо специальные, узкопрофессиональные (и даже порой конфессиональные) формы, а рядовой массовый читатель как не читал Хлебникова (в отличие от того же Маяковского), так и не читает. Потому что для массового читателя тексты Хлебникова сложны, не всегда понятны и вообще — слишком нетрадиционны.

Слово «заумный» в наши дни приобрело среди человеческих масс оттенок ругательного и используется скорее как мягкий синоним тинейджерского «не грузи!», чем для определения рода словесности, которая имеет дело с тем, что находится за гранью легко описываемого традиционными словами обыденного, повседневного опыта.

Большинству образованных людей известны ставшие хрестоматийными «Кузнечик», «Бобэоби», «Смехачи» и, может быть, «сверхповесть» «Зангези». Плюс-минус пара стихотворений.

Ну и два-три термина, которые обычно используют для разговора о поэзии Хлебникова: «словотворчество», «заумь», «мифотворчество», «будетлянин». Остальное — удел специалистов и поклонников. Которых немало и которые — гиперактивны (вот, например, несколько ссылок на собрания трудов разной степени продвинутости, посвящённых Хлебникову: раз, два, три, четыре).

Сначала Хлебников был близок к символистам — посещал «башню» Вячеслава Иванова и «Академию стиха» при журнале «Аполлон». С символистами его роднило увлечение славянской мифологией, историей, эксперименты в области формотворчества (свободный стих, ритмизованная проза). Но вскоре становится ясно, что он вовсе не символист. При всём внимании к прошлому — слишком ориентирован на будущее… А символы не могут быть родом из будущего, они либо из прошлого, либо творятся в настоящем.

Впрочем, футуристом его тоже до конца назвать нельзя. Сам он не пользовался этим термином, предпочитая собственный неологизм «будетляне», к тому же его идеи сильно выходили за рамки каких бы то ни было условностей (к числу которых, конечно, принадлежит деление поэзии на группы и движения).

Теснее всего он общался с Вячеславом Ивановым, Давидом Бурлюком и с Маяковским. Все трое не сомневались в гениальности Хлебникова. Вспоминает Николай Асеев: «Вяч. Иванов признавал, что творчество Виктора Хлебникова — творчество гения, но что пройдёт не менее ста лет, пока человечество обратит на него внимание… Когда я спросил его, почему он, зная, что уже есть гениальный поэт, не содействует его популярности (в это время отзыв В. Иванова был обеспечением книги на рынке) и не напишет, что творчество Хлебникова исключительно, В. Иванов с загадочной улыбкой ответил: «Я не могу и не хочу нарушать законов судьбы. Судьба же всех избранников — быть осмеянными толпой».

Всех, кто с ним сталкивался, он поражал. Одних — своей рассеянностью или даже юродивостью, других — своим талантом. Замечательно впечатление Бенедикта Лифшица от одного только вида хлебниковских рукописей:

«Это был беспорядочный ворох бумаг, схваченных как будто наспех. На четвертушках, на полулистах, вырванных из бухгалтерской книги, порою просто на обрывках мельчайшим бисером разбегались во всех направлениях, перекрывая одна другую, записи самого разнообразного содержания. Столбцы каких-то слов вперемежку с датами исторических событий и математическими формулами, черновики писем, собственные имена, колонны цифр. В сплошном истечении начертаний с трудом улавливались элементы организованной речи. Привести этот хаос в какое-либо подобие системы представлялось делом совершенно безнадёжным. Приходилось вслепую погружаться в него и извлекать наудачу то одно, то другое. <…> То, что нам удалось извлечь из хлебниковского половодья, кружило голову, опрокидывало все обычные представления о природе слова. <…> Всё моё существо было сковано апокалиптическим ужасом <…> ибо я увидел воочию оживший язык.

Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо.

И я понял, что от рождения нем…»

В декабре 1912 года появился программный сборник футуристов «Пощёчина общественному вкусу». Тот самый, в котором впервые раздались призывы сбросить Пушкина и Лермонтова с парохода современности и где были декларированы главные принципы нового искусства. Хлебников, разумеется, в этом поучаствовал. Но в 1915 году сказал: «Будетлянин — это Пушкин в освещении мировой войны, в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным XIX века. Бросал Пушкина «с парохода современности» Пушкин же, но за маской нового столетия».

Для самого Хлебникова программным была, скорее, изданная им в том же 1912 году книжица «Учитель и ученик». Там в форме диалога между учителем и учеником дан своего рода свод задач, которые поэт ставит перед собой и своим творчеством.

Рассуждения о «внутреннем склонении слов» и кое-что о математическом исчислении законов, управляющих историческими событиями. В этом тексте Хлебников, опираясь на разработанный им метод прогнозирования, предсказывает, что в 1917 году произойдёт очередное падение великого государства.

Более подробный свод своих вычислений Хлебников даёт в трактате «Доски судьбы» (который выглядел настолько дико, что его никто не хотел публиковать). Великая поэзия перемежается в этой книжке с дикой визионерской прозой и взрывается вихрем математических вычислений и невероятных таблиц, посредством которых Хлебников пытается преподнести человечеству открытые им законы времени. («Таким я уйду в века — открывшим законы времени», — писал он в одном из писем.)

По мнению Хлебникова, исторические события повторяются, как волны. Время — циклично. Каждое определённое количество лет появляются в новых телах и культурах все те же личности, которые творят на новом витке истории все те же (но в новых формах) свершения. Например, себя он считал фараоном Эхнатоном, затем — Омаром Хайямом, а в предыдущем перерождении — Лобачевским.

«Законодательная деятельность» Хлебникова (он объявил себя «Королём Времени» и «Председателем Земного Шара» и писал «законы времени») была во многом, конечно же, литературной игрой. Но было в ней и много научного. Хлебников, например, знал теорию относительности, а в университете учился на математика. В своих вычислениях опирался на то, что пространство и время — это не отдельные категории, а одна цельная — «пространство-время». «Человек есть местовременная точка», — говорил он. И уточнял: «Жизнь есть частное числа дел и количества времени».

Основной тезис Хлебникова сформулирован в «Досках судьбы» так: «Я понял, что время построено на степенях двух и трёх, наименьших чётных и нечётных чисел. Я понял, что повторное умножение само на себя двоек и троек есть истинная природа времени... Там, где раньше были глухие степи времени, вдруг выросли стройные многочлены, построенные на тройке и двойке, и моё сознание походило на сознание путника, перед которым вдруг выступили зубчатые башни и стены никому не известного города... Я не выдумывал эти законы: я просто брал живые величины времени, стараясь раздеться донага от существующих учений, и смотрел, по какому закону эти величины переходят одна в другую, и строил уравнения, опираясь на опыт…»

Там же Хлебников приводит огромное количество исторических примеров, призванных подтвердить правомерность этого «опытного закона степеней двоек и троек». Правда, во многих вычислениях при внимательном рассмотрении обнаруживаются ошибки. Но зато какой в этом градус поэтической интуиции! Ведь то, о чём он говорил (концепция «пространства-времени», волновая природа времени и тому подобные вещи), сейчас стало признанной частью физической науки (например, работы Кондратьева и Чижевского по волнообразным колебаниям социальных сред и другие родственные теории).

На языке науки то, чем пытался заниматься поэт Хлебников, называется спектральным анализом, то есть выявлением подобий. В истории. Основанное на этом методе прогнозирование сейчас активно практикуется физиками. Учёные обнаруживают циклические закономерности, проявляющиеся в самых разных средах, и, анализируя эти закономерности, выводят прогнозы, которые часто поражают своей точностью. Просто Хлебников пытался выразить всё это слишком поэтическими понятиями: «Язык человека, строение мяса его тела, очередь поколений, стихии войн, строение толп, решётка множества его дел, самоё пространство, где он живёт, чередование суши и морей — всё подчиняется одному и тому же колебательному закону».

При этом филология, история и математика никогда не были для него чем-то отделённым от поэзии. Всё это было тесно переплетено в спонтанных озарениях. И именно это ставит на рискованную грань между безумием и дерзостью любую попытку всерьёз рассматривать его историософские концепции и «законы времени» с научных позиций. Однако совсем не замечать этой части деятельности Хлебникова и видеть в нём исключительно автора гениальных стихотворений тоже не вполне правильно. Ведь легендарные словотворческие и мифотворческие свершения, на которых держатся почти все его стихи, имеют один общий корень с его математическими построениями.

Этот корень — попытка открыть всеобщий закон мировой жизни, который позволил бы человеку ощутить свою тождественность со Вселенной, уничтожить иллюзорную границу между временем и пространством и познать будущее в настоящем. Настоящее при таком подходе одновременно вмещает в себя и прошлое, и будущее. Что и нашло своё отражение в футуристической концепции преодоления времени. Как писал Маяковский, «Слушайте! / Из меня / слепым Вием / время орёт: / Подымите / подымите мне / веков веки!»

Отсюда и интерес к прошлому, к архаике, к мифологии и фольклору, к корням слова и живому взаимодействию с ними. Отсюда и штудирование сборника Афанасьева, и странные на первый взгляд хаотичные путешествия Хлебникова по России. «Словотворчество — враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем», — писал Хлебников в ещё одном программном своём тексте — «Наша основа», пожалуй, самом простом и отлично подходящем для начала знакомства с его теориями.

Стоит добавить, что в конце концов Хлебников, по-видимому, всё-таки открыл для себя этот всеобщий закон мировой жизни и растворился во времени и мифах, которые сам же и оживил. А та постоянная активность, которую проявляют сейчас его внимательные читатели (таких читателей нет больше ни у одного поэта), делает его самым долгоиграющим и культовым поэтом Серебряного века и неизменно укрепляет мифологическое поле вокруг Председателя Земного Шара и Короля Времени.

http://www.chaskor.ru/article/rastvoryayas_vo_vremeni_12189

125 лет назад в Астраханской губернии родился Велимир Хлебников, русский поэт и прозаик, деятель авангардного искусства, футурист, реформатор поэтического языка, экспериментатор в области словотворчества, Председатель земного шара.

Насколько актуально творческое наследие Велимира Хлебникова сегодня? Писатель Александр Иличевский, лауреат Букеровской премии, родившийся, как и Хлебников, на берегу Каспийского моря, сделал поэта одним их героев своего вышедшего в прошлом году романа "Перс". Почему?

– Осознание того, что мы с ним отчасти земляки, прикаспийские люди. Я родился на Апшероне, он – в Астрахани, но осознание того, что мы родственны этому каспийскому топосу пришло совсем недавно и, в общем-то, в процессе написания романа. Хлебников заинтересовал меня с самых юных лет. Юный поэт, кому он подражает? Невозможно подражать Маяковскому, невозможно подражать Бродскому – в обеих этих фигурах совершенно очевиден момент властвования над умами, что юному человеку обычно не приходит в голову. А фигура Хлебникова – аутична, что свойственно, в общем-то, всякому юному человеку. Она замкнута на природу, на себя, на не различение границ между собой и миром. Меня поэтому всю жизнь интересовало, что нужно сделать со своей душой, для того чтобы подумать то же, что и Хлебников? У Борхеса есть замечательный рассказ о Пьере Минаре – человеке, который решает проблему, как написать Дон Кихота. Что нужно сделать с собой внутри, чтобы сесть и тот текст, который выходит из-под руки, оказался текстом Дон Кихота? У Хлебникова его совершенно сногсшибательные идеи рождались потому, что он был изначально математиком. Это достаточно родственная для меня траектория судьбы – я занимался теоретической физикой. Интерес Хлебникова к словесности, подкрепленной аналитическими штудиями, был мне чрезвычайно симпатичен.

– Вам близка техника письма Хлебникова? Как вы относитесь к его словотворчеству?

– Я не вполне уверен, что он занимался словотворчеством. Он, скорее, занимался языком как таковым. Это не словотворчество, а чрезвычайно углубленное знание Хлебниковым мифологии: все эти слова, имена богов, которые нам кажутся выдуманными, они на самом деле в реальной мифологии существуют. Работа Хлебникова с языком – прокладывание каких-то будущих маршрутов. Ведь прежде чем построить дорогу, нужно сделать просеку. Так вот, Хлебников – это та мощная машина языка, даже не машина, а языковой организм, который проложил для будущего времени некую огромную просеку, по которой мы все отчасти и движемся.

– Вы уверены, что русская словесность движется именно по этой просеке?

– Могу назвать такую фигуру, как Алексей Парщиков. Это абсолютно хлебниковского начала фигура.

– Обязательно ли в литературе такие личности, которые, как трассирующей пулей, прочерчивают будущие маршруты?

– Время чрезвычайно тесно связано с языком. Поэтому если в языке нет развития, то, соответственно, и у носителей этого языка нет будущего. Язык – это вещь, которая творит будущее время.

– Как вы считаете, будь Хлебников жив сегодня, он пользовался бы новыми информационными технологиями?

– Хлебников существовал в начале века, и для него такие вещи, как геометрия Лобачевского, общая теория относительности были очень интересны. Вне всякого сомнения, Хлебников пользовался бы такими технологиями.

http://www.svobodanews.ru/content/article/2215462.html


 

 

Comments

[bydda-krishna.livejournal.com]

Вечер. Тени.
Сени. Лени.
Мы сидели, вечер пья.
В каждом глазе - бег оленя
В каждом взоре - лет копья.
И когда на закате кипела вселенская ярь,
Из лавчонки вылетел мальчонка,
Провожаемый возгласом:"Жарь!"
И скорее справа, чем правый,
Я был более слово, чем слева.

[bydda-krishna.livejournal.com]

Облакини плыли и рыдали
Над высокими далями далей.
Облакини сени кидали
Над печальными далями далей.
Облакини сени роняли
Над печальными далями далей...
Облакини плыли и рыдали
Над высокими далями далей

[bydda-krishna.livejournal.com]

Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы - правоверные волки,
пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скажете: "Это то,
Что мы ждали веками".
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой - те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная - с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль - точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то...

[bydda-krishna.livejournal.com]

Тело — кружева изнанка,
Одинока и легка,
Ты срываешь спозаранку
Колыбели мотылька.
___

Вся — жизни радуги присуща,
Малиновому рту.
Кругом осокоревые кущи
И всё поет: цвету!
___

Север, запад, все сторонки
Замкнуты суровым садом.
Нехотя, но вперегонки
Я бегу с тобою рядом.
___

Черноокой горожанки
Косит око боязливо,
И вдруг медлительной южанки
Руку протянет за сливой.
___

Ах, юнак молодой,
Дай венок тебе надену,
Ты забудешь про бой
И забудешь измену.
___

Сядешь ты у ног покорно,
Будешь в очи мне глядеть,
И моя тебя задорно
Будет бить березой ветвь.
___

Дева, бойся указаний
Кремля белого Казани:
Стены, битвою пробиты,
Ведь негодны для защиты.
___

Хоть и низок Севастополь,
Целый год крепился он.
Я стройна, как гордый тополь,
Неприступна с всех сторон.
___

Прямодушнее туркмена
Нет на свете никого.
Дева милая, измена,
Право, право, не того...
___

С звонким смехом рассыпаясь,
Я смирюсь, щадя беднягу.
И, бледнея и шатаясь,
Я с тобою быстро лягу.

[bydda-krishna.livejournal.com]

Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.

Re: "Все писатели важны!"

[bydda-krishna.livejournal.com]

В этот день голубых медведей,
Пробежавших по тихим ресницам,
Я провижу за синей водой
В чаше глаз приказанье проснуться.

На серебряной ложке протянутых глаз
Мне протянуто море и на нем буревестник;
И к шумящему морю, вижу, птичая Русь
Меж ресниц пролетит неизвестных.

Но моряной любес опрокинут
Чей-то парус в воде кругло-синей,
Но зато в безнадежное канут
Первый гром и путь дальше весенний.

[bydda-krishna.livejournal.com]

Люди, когда они любят,
Делающие длинные взгляды
И испускающие длинные вздохи.
Звери, когда они любят,
Наливающие в глаза муть
И делающие удила из пены.
Солнца, когда они любят,
Закрывающие ночи тканью из земель
И шествующие с пляской к своему другу.
Боги, когда они любят,
Замыкающие в меру трепет вселенной,
Как Пушкин - жар любви горничной Волконского

[bydda-krishna.livejournal.com]

Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!

[bydda-krishna.livejournal.com]

Я всматриваюсь в вас, о, числа,
И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,
Рукой опирающимися на вырванные дубы.
Вы даруете единство между змееобразным движением
Хребта вселенной и пляской коромысла,
Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.
Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы
Узнать, что будет Я, когда делимое его - единица.

[bydda-krishna.livejournal.com]

И я свирел в свою свирель,
И мир хотел в свою хотель.
Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.
Я свирел в свою свирель, выполняя мира рок.