byddha_krishna1958: (Default)
[personal profile] byddha_krishna1958



Дэвид Линдсей (1876-1945) - английский писатель, автор знаменитого ныне романа `Путешествие на Арктур`. Одинокий, отчужденный, странный, не признанный при жизни Дэвид Линдсей сейчас расценивается как один из выдающихся мэтров `черной фантастики`. В романе `Наваждение` Линдсей представил загадочное переплетение скучной и никчемной человеческой жизни с призрачной и жестокой волей потустороннего.

Дэвид Линдсей (David Lindsey)
3 марта 1876 - 16 июля или июня 1945
"Сумасшедший гений" английской мистической и фантастической прозы первой половины XX в., Линдсей родился в шотландской семье, обосновавшейся в Лондоне. Довольно долгое время работал в страховой компании Ллойда, во время первой мировой войны служил в армии. Писать начал поздно: первая книга — «Путешествие на Арктур» — вышла в 1920 году. Несмотря на недурные деловые способности, он отличался мрачностью, тенденцией к одиночеству и всякими странностями. Похоже, «черное солнце меланхолии» рано взошло над его жизненным пейзажем да так и не закатилось, ибо словом «карьера» менее всего можно характеризовать его писательство. За двадцать лет творческих усилий он создал семь романов, из которых ни один не принес даже мизерной популярности, даже намека на успех. И поскольку «человеческое», очевидно, не чуждо даже элитарному писателю, Дэвид Линдсей — судя по отзывам его немногих друзей — очень тяжело переживал свою катастрофическую неудачу. Одинокий, отчужденный, надменный, нервический, ранимый, он и умер-то весьма оригинально. При одной из последних бомбежек в 1945 году единственная бомба, сброшенная на город Брайтон, угодила в его ванную комнату, когда он принимал душ. Хотя бомба и не взорвалась, Линдсей не смог оправиться от шока и вскоре скончался.

Авторская манера Линдсея необычайно сложна и многообразна. Для каждого последующего сочинения Линдсей находил другое, иногда кардинально другое стилистическое решение. Колин Уилсон нашел необходимым сравнить с Мильтоном и Блейком.
Головин Е. В. .

Иван Ефремов упоминает «Путешествие к Арктуру» в «Часе Быка» как одну из сохранившихся в далеком будущем книг и пишет, что она «удивляет богатством фантазии». Именно оттуда заимствовано название планеты Торманс.
Известный американский критик Гарольд Блум написал под влиянием Линдсея роман («гностическую фэнтези») «Бегство к Люциферу» и основал на его творчестве свою теорию фантастического (в книге «Агон»).
Википедия.

При жизни тв-во Л. оставалось почти неизв. широкому читателю; посмертная известность (благодаря активной пропаганде поклонника Л. - К.Уилсона) пришла в связи с переизд. гл. романа писателя, оригинальной фантазии "Путешествие к Арктуру" [A Voyage to Arcturus] (1920), в к-рой герой мистическим образом переносится на планету Торманс, где переживает удивительные приключения (в т. ч. и "спиритуальные"), представляющие собой бесконечную цепь концептуальных переворотов; автор не только подвергает критике все существующие мифологии, но развенчивает и им же самим созданные (см. "Внутренний космос", Мистицизм и оккультизм, Мифология в НФ, Экстрасенсорное восприятие, Эсхатология). Др. произв. Л. в жанрах "ужасов" и фэнтези полностью забыты - "Женщина-призрак" [The Haunted Woman] (1922), "Сфинкс" [Sphinx] (1923), "Вершина Дьявола" [Devil's Tor] (1932); посмертнов одном томе изд. два коротких романа - "Фиолетовое яблоко" и "Ведьма" [The Violet Apple & The Witch] (1975).
Вл. Гаков.
 

http://lib.rus.ec/a/7289
 



 

Дэвид Линдсей Путешествие к Арктуру

1. СЕАНС

Мартовским вечером, в восемь часов, Бэкхаус, медиум – быстро восходящая звезда в мире парапсихологов – был препровожден в кабинет в Проленде, Хэмпстедской резиденции Монтегю Фаулла. Комната была освещена лишь светом пылающего камина. Хозяин взглянул на него с вялым любопытством, встал, и они обменялись традиционными приветствиями. Указав гостю на кресло перед камином, южноафриканский коммерсант вновь опустился в свое. Включили электрическое освещение. Похоже, рельефные, правильные черты лица Фаулла, его кожа с металлическим отливом и общая атмосфера скучающего безразличия не произвели особого впечатления на медиума, привыкшего оценивать людей с особой точки зрения. В Бэкхаусе, напротив, была какая-то новизна для коммерсанта. И, спокойно разглядывая его сквозь полуприкрытые веки и дым своей сигары, он удивлялся, каким образом этот маленький плотный человек с остроконечной бородкой ухитряется сохранять такой свежий и здоровый вид, несмотря на патологическую природу своей профессии.

– Вы курите? – растягивая слова, спросил Фаулл, как бы завязывая беседу. – Нет? Тогда, может быть, выпьете?

– Не сейчас, спасибо.

Наступила пауза.

– Все в порядке? Материализация состоится?

– Не вижу причин сомневаться в этом.

– Это хорошо, я не хотел бы, чтобы мои гости были разочарованы. Я уже выписал вам чек, он у меня в кармане.

– Это можно и потом.

– По-моему, было назначено на девять.

– Я полагаю, да.

Разговор не клеился. Фаулл с равнодушным видом развалился в кресле.

– Не хотите ли узнать о моих приготовлениях?

– Не думаю, что нужны какие-то приготовления, разве что стулья для ваших гостей.

– Я имею в виду убранство комнаты для сеанса, музыку и все такое.

Бэкхаус пристально посмотрел на хозяина:

– Но это не театральное представление.

– Правильно. Видимо, я должен объяснить... Будут присутствовать дамы, а дамы, вы знаете, склонны к эстетике.

– В таком случае, у меня нет возражений. Надеюсь только, что они насладятся представлением до конца.

Говорил он довольно сухо.

– Ну тогда все в порядке, – сказал Фаулл. Он разжег сигару, встал и налил себе виски.

– Вы пойдете взглянуть на комнату?

– Нет, спасибо. Предпочитаю не заходить туда раньше времени.

– Тогда пойдемте, я познакомлю вас с моей сестрой, миссис Джеймсон, она в гостиной. Она иногда оказывает мне любезность и выступает в роли хозяйки, поскольку я не женат.

– С удовольствием, – холодно сказал Бэкхаус.

Они застали леди одну, сидящую с грустным видом у открытого рояля. Она играла Скрябина и еще находилась под впечатлением музыки. Медиум обратил внимание на ее тонкие строгие патрицианские черты и фарфоровые руки и удивился, что у Фаулла такая сестра. Она встретила его смело, мелькнула лишь тень волнения. Он привык к такому приему со стороны женщин и прекрасно знал, как с ними обходиться.

– Что меня удивляет, – произнесла она почти шепотом после десяти минут изящной бессодержательной беседы, – так это не столько появление само по себе – хотя это вне сомнения будет поразительно, сколько ваша уверенность, что оно произойдет. Скажите, на чем основывается эта уверенность?

– Я сплю с открытыми глазами, – ответил он, оглядываясь на дверь, – а другие видят мои сны. Вот и все.

– Но это великолепно, – произнесла миссис Джеймсон и улыбнулась с несколько отсутствующим видом, так как только что вошел первый гость.

Это был Кент-Смит, бывший мировой судья, знаменитый своим грубым судейским юмором, который, однако, у него хватало ума не переносить в личную жизнь. Хотя ему было уже далеко за семьдесят, глаза его еще удивительно блестели. Проявив стариковское умение выбирать, он немедленно разместился в самом удобном из многих удобных кресел.

– Итак, нас сегодня ожидают чудеса?

– Свежий материал для вашей автобиографии, – заметил Фаулл.

– А, не нужно упоминать мою неудачную книгу. Старый чиновник просто развлекается на пенсии, мистер Бэкхаус. У вас нет причин для беспокойства – я прошел школу осмотрительности.

– Я не беспокоюсь. Нет абсолютно никаких возражений против того, чтобы вы опубликовали все, что захотите.

– Вы чрезвычайно любезны, – сказал старик с хитрой улыбкой.

– Трент сегодня не придет, – заметила миссис Джеймсон, бросив на брата странный взгляд.

– Я и не думал, что он придет. Его это не интересует.

– Понимаете ли, – продолжала она, обращаясь к судье, – мы все должны быть признательны миссис Трент.

– Она просто великолепно убрала старую гостиную наверху и обеспечила услуги чудного маленького оркестра.

– Ну просто римское великолепие.

– Бэкхаус считает, что к духам нужно относиться с большим почтением, – рассмеялся Фаулл.

– Конечно, мистер Бэкхаус, поэтическая обстановка...

– Прошу прощения. Я простой человек и всегда предпочитаю сводить все к элементарной простоте. Я не возражаю, а просто высказываю свое мнение. Природа это одно, а искусство – другое.

– А я не согласен с вами, – сказал бывший судья. – Подобное событие должно быть обставлено просто, чтобы устранить возможность жульничества. Извините за прямоту, мистер Бэкхаус.

– Мы будем сидеть при полном свете, – ответил Бэкхаус, – и всем будет предоставлена возможность осмотреть комнату. Я также попрошу вас подвергнуть меня личному досмотру.

Наступила неловкая тишина. Ее нарушило прибытие еще двух гостей, вошедших вместе. Это были Прайор, процветающий импортер кофе из Сити, и Ланг, биржевой маклер, хорошо известный в своем кругу как иллюзионист-любитель. С последним Бэкхаус был немного знаком. Прайор, наполнивший комнату легким ароматом вина и табачного дыма, попытался внести в происходящее атмосферу веселости. Однако, обнаружив, что его усилий никто не поддерживает, он вскоре затих и принялся разглядывать акварели на стенах. Высокий, худой, лысеющий Ланг говорил мало, но во все глаза смотрел на Бэкхауса.

Принесли кофе, ликеры, сигареты. Все воздали им должное, кроме Ланга и медиума. Тут провозгласили о прибытии профессора Халберта. Он был видным психологом, писал и давал лекции по вопросам преступности, психических заболеваний, гениальности и так далее, рассматриваемым с точки зрения психологии. Его присутствие на такой встрече несколько озадачило остальных гостей, и все почувствовали, что происходящее немедленно обрело дополнительную торжественность. Он был невысок, невзрачен, с мягкими манерами, но он был, по-видимому, самым неподатливым и упрямым из всей разношерстной компании. Не обращая на медиума абсолютно никакого внимания, он сразу подсел к Кент-Смиту и начал обмениваться с ним замечаниями.

Через несколько минут после назначенного часа без всякого объявления вошла миссис Трент. Это была женщина лет двадцати восьми. У нее было белое, скромное, как у святой, лицо, гладкие черные волосы и такие малиновые и полные губы, что казалось, они переполнены кровью. Ее высокая изящная фигура была подчеркнута чрезвычайно дорогим нарядом. Она кивнула остальным собравшимся и украдкой взглянула на Фаулла, улыбнувшись ему. Тот странно посмотрел на нее, и Бэкхаус, от внимания которого не ускользнуло ничто, увидел в самодовольстве, мелькнувшем в глазах, затаившегося варвара. Она отказалась от напитков, и Фаулл предложил, поскольку все уже собрались, перейти в верхнюю гостиную.

Миссис Трент подняла тонкую ладонь.

– Монтегю, ты дал мне карт-бланш или нет?

– Конечно, да, – со смехом сказал Фаулл. – Но в чем дело?

– Возможно, это несколько бесцеремонно. Не знаю. Я пригласила присоединиться к нам двух друзей. Нет, их никто не знает... Это два самых необычных человека, которых вы когда-либо видели. И я уверена – медиумы.

– Звучит весьма таинственно. Кто же они?

– Вы нас заинтриговали, назовите, по крайней мере, их имена, – вставила миссис Джеймсон.

– Одного зовут Маскалл, а другого – Найтспор. Это практически все, что я о них знаю, так что не нужно меня больше ни о чем спрашивать.

– Но где вы их подцепили? Где-то же вы должны были их подцепить?

– Это просто перекрестный допрос. Я что, погрешила против приличий? Клянусь, я больше не скажу о них ни слова. Они сейчас будут здесь, и я предоставлю их вам.

– Я их не знаю, – сказал Фаулл, – и похоже, никто не знает, но, разумеется, мы все будем им рады... Нам подождать, или как?

– Я сказала, в девять, а уже полдесятого. Вполне возможно, они и вовсе не появятся... В любом случае, не ждите.

– Я бы предпочел начать немедленно, – сказал Блэкхаус.

Гостиная – высокая комната, сорока футов в длину и двадцати в ширину – была по такому случаю разделена на две равные части тяжелым занавесом, натянутым посредине.

Дальний конец, таким образом, был закрыт. Ближайшая половина, благодаря расставленным полукругом креслам, превратилась в зрительный зал. Другой мебели не было. Посреди стены, между спинками кресел и дверью, пылал большой камин. Электрические бра ярко освещали помещение. Пол был покрыт роскошным ковром.

Рассадив гостей по местам, Фаулл подошел к занавесу и отдернул его. Взору предстала точная, или почти точная, копия сцены в храме из спектакля «Волшебная флейта» в театре Друри-Лейн: мрачная массивная архитектура, яркое небо, на фоне которого вырисовывалась гигантская сидящая статуя фараона. У пьедестала статуи находилось деревянное ложе с фантастической резьбой. Возле занавеса стояло простое дубовое кресло для медиума, развернутое под углом к аудитории. У многих присутствующих в душе возникло ощущение, что декорация совершенно не соответствует случаю и отдает неприятной нарочитостью. Особенно Бэкхаус был, казалось, выбит из колеи. Однако посыпался град обычных комплиментов в адрес миссис Трент, придумавшей такой замечательный театр. Фаулл пригласил своих друзей подойти ближе и обследовать помещение так тщательно, как они того пожелают. Лишь Прайор и Ланг приняли это предложение. Первый бродил среди картонных декораций, насвистывая под нос и постукивая по ним время от времени костяшками пальцев. Ланг, находившийся в своей стихии, – не обращая внимания на остальных, приступил к самостоятельному терпеливому поиску скрытых приспособлений. Фаулл и миссис Трент стояли в углу храма, переговариваясь вполголоса, а миссис Джеймсон, делая вид, что занимает беседой Бэкхауса, следила за ними, как умеет следить лишь глубоко заинтересованная женщина.

Лангу, к его неудовольствию, не удалось найти ничего, внушающего подозрения, и медиум попросил, чтобы осмотрели его платье.

ДАЛЬШЕ ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ -

http://lib.rus.ec/b/33158/read

http://lib.rus.ec/b/33158/read

Date: 2010-10-29 02:16 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Дэвид Линдсей (3 марта 1876 — 16 июля (по другим данным — июнь) 1945) — шотландский писатель-фантаст первой половины XX века, известный в основном по своему классическому роману «Путешествие к Арктуру» («A Voyage to Arcturus», 1920). Родился в семье шотландского кальвиниста среднего класса, обосновавшейся в пригороде Лондона. После окончания школы работал клерком в страховой компании Ллойда, участвовал в Первой мировой войне. Не получив академического образования из-за бедности, Линдсей стал заниматься бизнесом, а после войны, в возрасте 40 лет, он вместе с молодой женой переехал в Корнуолл, и там обратился к литературе. Однако при жизни его творчество фактически не пользовалось спросом (от почти полуторатысячного тиража дебютной книги продалось меньше половины) и, следовательно, оставалось неизвестным широкому читателю.

Посмертная известность (в том числе и из-за активной пропаганды главного поклонника Линдсея — писателя Колина Уилсона) пришла в связи с переизданием в 1968 году первого и главного романа писателя в культовой серии ранней фэнтези «Sign of the Unicorn» (под ред. Лина Картера). В оригинальной аллегорической фантазии «Путешествие к Арктуру» главный герой мистическим образом перемещается на далекую планету Торманс, где в процессе духовных поисков переживает поистине удивительные приключения, являющие собой длинную цепочку перевоплощений. В небольшой книге, полной психоделических красок и ускользающих смыслов, автор успевает развенчать как уже известные мифорелигиозные концепции, так и свои собственные. Это была действительно экстремально странная работа, абсолютно самобытная, за исключением незначительных отсылок к другому шотландскому фантасту — Джорджу Макдональду, и вероятного вектора в сторону будущей «Космической трилогии» Клайва Степлза Льюиса. «Путешествие к Арктуру» называют в числе главных «андерграундных» романов XX века, и секрет очевидной необычности Линдсея как писателя лежит в его метафизических допущениях. Подобно гностикам, он вероятно воспринимал реальный мир как иллюзию, которую необходимо отвергнуть ради восприятия истинной правды, а на его строгое видение подлинной реальности возможно оказала влияние скандинавская мифология. После десятилетий забвения, работы Линдсея стали наконец-то периодически переиздаваться, и теперь его называют одним из главных шотландских фантастов XX века, пропущенным звеном между Джорджем Макдональдом и Аласдером Греем, которые также использовали элементы сюрреализма и магического реализма в своих книгах...

Date: 2010-10-29 02:17 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Иван Ефремов упоминает «Путешествие к Арктуру» в «Часе Быка» как одну из сохранившихся в далеком будущем книг и пишет, что она «удивляет богатством фантазии». Именно оттуда им было заимствовано название планеты Торманс. Известный американский критик Гарольд Блум написал под непосредственным влиянием Линдсея роман-оммаж («гностическое фэнтези») «The Flight to Lucifer» и даже основал на его творчестве свою теорию фантастического (в книге «Agon»). Также эту книгу, первоиздания которой уходят сейчас на аукционах за 1-2 тысячи фунтов стерлингов, числят среди своих любимых такие писатели как, например, Майкл Муркок, Клайв Баркер или Филип Пуллман...

Остальные работы Линдсея в жанрах ужасов и фэнтези (также интересные, но уже не столь экстравагантные и необычные) довольно долгое время были практически полностью забыты. Среди них «The Haunted Woman» (1922), коммерчески уже чуть более успешная вещь. А также два монументальных романа «Sphinx» (1923) и «Devil's Tor» (1932), после которых у Линдсея возникли проблемы с издательствами. Еще один роман — «The Adventures of Monsieur de Mailly» (1926), единственное не имеющее отношения к фантастике произведение автора (легковесные приключения в духе «Трех мушкетеров» по мотивам французских мемуаров 17-18 веков) — стал также и единственной книгой опубликованной при жизни Линдсея в США.

Меж тем, личная жизнь писателя терпела крах, и судьба его была грустной... Он почти ничего не писал в последнее десятилетие, из-за трудностей с публикациями, из-за Второй Мировой и проблем со здоровьем. Вместе с женой он открыл пансион в Брайтоне, но предприятие не было успешным. Первая и последняя бомба, упавшая на Брайтон в начале войны, разорвалась рядом с домом писателя, в котором он как раз принимал ванну — и до полусмерти напугала его. От шока Линдсей так и не оправился — и через несколько лет умер (непосредственная причина — зубной абсцесс).

Спустя много лет, уже в 1976 году, в одном томе были изданы еще два небольших романа — «The Violet Apple» и «The Witch», последний из которых остался незаконченным. Переписка Линдсея со своим другом, тоже автором мистических историй, Э.Г. Визиаком, увидела свет в журнале «Adam International Review» в 1971 году. В 2003 году в антологию ранней фэнтези «Tales Before Tolkien» (под ред. Дугласа Андерсона) вошла единственная и ранее непубликовавшаяся пьеса Линдсея — «A Christmas Play».

Date: 2010-10-29 02:17 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Писателю были посвящены многочисленные исследования, в том числе три отдельные книги — «The Strange Genius of David Lindsay» Дж.Б. Пика, Э.Г. Визиака и Колина Уилсона (1970, текст Уилсона переиздан в 1979 как «The Haunted Man»), «The Life and Works of David Lindsay» (1981) Бернарда Селлина, и небольшая работа Гари К. Вулфа, вышедшая в 1982 году.

Любопытно, что Александр Линдсей, старший брат Дэвида, с которым они фактически не поддерживали отношений, тоже был писателем. Но к сожалению информации о нем и его трудах совсем немного, и она довольно противоречива. Известно, что под псевдонимом Александр Кроуфорд он опубликовал как минимум четыре приключенческо-мистических романа в десятых годах XX века, а также был автором некоторого количества рассказов.

Date: 2010-10-29 02:18 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Дэвид Линдсей — таинственный музыкант (послесловие к «Наваждению»)
--------------------------------------------------------------------------------

© Евгений Головин



Первая четверть двадцатого века. Девушка, еще не отринувшая викторианских традиций, но уже смело глядящая в пустое безвременье грядущих десятилетий, жаждет романтической страсти. Ее патронессы — в данном сюжете подруга и тетушка — говорят: выбирай мистера Маршела Стоукса, любезная «красная шапочка», и он проведет тебя по жизненной тропе в дом, где ты когда-нибудь станешь бабушкой. Серый волк Джадж, который чуть было не погубил любопытствующую девицу в макабрической стране троллей и смертельной весны, терпит суровое и заслуженное наказание. Изабелла спасена, и последняя страница вселяет надежду на счастливое, то есть брачное, окончание драмы.

Персонажи романа — люди скучные и ничем особенно не примечательные. Это принципиальная психологическая пуанта всех сочинений Дэвида Линдсея, что весьма справедливо отметил знаменитый писатель Колин Уилсон в статье «Дэвид Линдсей — романист и мистик»: «Удивительна все-таки способность Линдсея столь терпеливо описывать скучных людей. Веяь хороший романист испытывает острую необходимость насыщать свои произведения сложными и напряженными характерами». (J. В. Pick, Colin Wilson, E. H. Visiak. The Strange Genius of David Lindsay, 1970, p. 76.) Ho ведь люди позитивистской эпохи принципиально скучны: значительные и знаменитые среди них транзитны, как песочные холмики, что создает на пляже капризная детская рука. Подобно тому, как возникают эстуарии, дюны, лавины, оползни, человеческие массы вздымаются, рассыпаются, нагромождаются, выявляя преходящие вершины и преходящие пропасти. Лунное при-тяжение, ураганы, катаклизмы, звезды превращают людей в события — тогда сгущается атмосфера интереса.

Человек интересен именно в момент, когда он пересекает сферу события — до и после он совершенно неинтересен. Человеческие частицы, спрессованные в довольно однородный материал, распыляются, рассекаются, уничтожаются в беспощадном и принципиально необъяснимом энергетизме событий. Это впечатление остается после чтения любого выдающегося рома-на нового времени: герой «Преступления и наказания» просто взрывается от собственной тривиальности, о герое «Процесса» вообще ничего нельзя сказать. По-этому замечание Колина Уилсона, справедливое на первый взгляд, не отличается глубиной. Отношение Дэвида Линдсея к человеческому материалу вполне холодно, вполне современно.

Но прежде всего надо немного рассказать об этом писателе, совершенно неизвестном в России.

Date: 2010-10-29 02:18 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Его судьба стерильна и страшна. Дэвид Линдсей (1876—1945) родился в Шотландии и довольно долгое время работал в страховой компании Ллойда (возможная реминисценция присутствует в данном романе). Писать начал поздно: первая книга — «Путешествие на Арктур» — вышла в 1920 году. Несмотря на недурные деловые способности, он отличался мрачностью, тенденцией к одиночеству и всякими странностями. Похоже, «черное солнце меланхолии» рано взошло над его жизненным пейзажем да так и не закатилось, ибо словом «карьера» менее всего можно характеризовать его писательство. За двадцать лет творческих усилий он создал семь романов, из которых ни один не принес даже мизерной популярности, даже намека на успех. И поскольку «человеческое», очевидно, не чуждо даже элитарному писателю, Дэвид Линдсей — судя по отзывам его немногих друзей — очень тяжело переживал свою катастрофическую неудачу. Одинокий, отчужденный, надменный, нервический, ранимый, он и умер-то весьма оригинально. При одной из последних бомбежек в 1945 году единственная бомба, сброшенная на город Брайтон, угодила в его ванную комнату, когда он принимал душ. Хотя бомба и не взорвалась, Линдсей не смог оправиться от шока и вскорости скончался. Неукоснительно злая судьба поставила точку, вернее, восклицательный знак в конце его земного бытия. И что дальше? Полностью неожиданно этот автор стал «классиком научной фантастики» — потому, вероятно, что действие «Путешествия на Арктур» происходит на другой планете. Странный финал для визионера, которого Колин Уилсон, несколько поморщившись, все-таки нашел необходимым сравнить с Мильтоном и Блейком.

Date: 2010-10-29 02:19 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Авторская манера Линдсея необычайно сложна и многообразна. Сюрреалистические, сумасшедшие колориты и очертания его видений («Путешествие на Арктур»), с трудом удерживаемые меридианом мистического скепсиса, ничего не имеют общего с достаточно сдержанным, холодным и простым повествованием «Наваждения». Современные критики, изощряясь в суперлативах по поводу труднейшей метафизической концепции первой книги, ограничиваются кратким изложением проблем и сюжетов остальных сочинений, останавливаясь более внимательно лишь на замысловатой конструкции большого неоконченного романа «Утес дьявола». Для каждого последующего сочинения Линдсей находил другое, иногда кардинально другое стилистическое решение. И тем не менее его сигнатура заметна в каждой книге — весьма приблизительно это можно сформулировать как чувство скептического трагизма и панического холода. И в данном плане его справедливо можно сравнить с более удачливыми и знаменитыми соотечественниками и современниками — Элиотом, Джойсом, Лоуренсом, — ибо он исключительно хорошо понимал, что живет в конце культурной эпохи и что ему остается лишь прокомментировать европейский цивилизованный порыв, основанный на античной триаде «субъект, объект, предикат» и принципе иерархии. С распадом данной триады и данного принципа энергия метафизической мысли иссякла и свернулась кровь побудительного мифа. Хайдеггер определил философию Ницше как «перевернутый платонизм»: в этом смысле транспозицию античного мифа в «Улиссе» Джеймса Джойса можно назвать «перевернутым гомеризмом». Цикл завершен и многократно прокомментирован. Примечания, пролегомены, энциклопедии, осмысление — интеллектуальная археология, стремление заполнить высыхающие вены призрачной кровью фолиантов и могил, пристальное изучение выражения лица фараона Тутанхамона. А за окном человеческое месиво митингов, демографический взрыв, женская эмансипация, крушение гуманизма, инфернальная симметрия конвейерных линий... Как мог на все это реагировать гордый, одинокий, непризнанный Дэвид Линдсей? Да понятно как: «И над Англией, и над Европой, и везде, и над всем миром... дома, мостовые, фактории, шахты, каменоломни, мосты, рельсы, авто-мобили, механизмы, сажа бесчисленных труб, трущобы, страшные углы, заляпанные грязью и бесстыдством... И повсюду царственная вульгарность этих борцов за легкое насыщение — человеческих двуногих, чей желудок, естественно, центр этой таинственной вселенной... Замученная, убитая жизнь имеет право спросить, куда подевалось все живое? И современные мужчины и женщины, не расслышав вопроса, продолжают свою болтовню о деньгах, спорте, комфорте, развлечениях и сексе. Брамины, стоики, христианские святые и мученики, пуритане, создатели героической музыки, возвышенные философы — все они были оправданием для такого уничтожения, но они исчезли и никто не пришел вслед за ними» («Утес дьявола»).

Date: 2010-10-29 02:19 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
В чем причина столь трагического положения? Откуда наплыл «закат Европы» и когда началась катастрофа? Демократия, материалистическая наука... но это, скорее, следствия. Разнообразные объяснения проходят в двух главных аспектах: остановка перводвигателя (смерть Бога, провозглашенная Ницше); агрессия инферно и еще более страшных сил беспредельного хаоса. В первом случае ситуация безнадежна, во втором — шанс остается, если согласиться с Вальтером Ратенау, что Бог отнюдь не всемогущ, что Бог страдает и борется. Линдсей, похоже, не придерживается ни той, ни другой концепции. Его мировоззрение последовательно трагично, насколько вообще можно говорить о последовательности в художественном тексте, где мысль часто растворяется в непредвиденных и парадоксальных образных ассоциациях. Но трагизм этот необычайно прихотлив, что не позволяет направить мысль Линдсея в русло определенной метафизической или религиозной доктрины. При чтении «Путешествия на Арктур» понятно: всякая манифестация тайного креативного света, всякая реализация божественной воли сама по себе ущербна: когда какой-либо обитатель планеты Торманс — пусть сколь угодно прекрасный и гармоничный — умирает, по его лицу расползается безобразная усмешка. Красота, нежность, сочувствие — только оттенки чудовищной иронии Кристалмена, местного бога, творца, отнюдь не являющегося последней инстанцией. Кристалмен создает роскошные пейзажи и, что особенно неприятно меломану Линдсею, дивные музыкальные гармонии. Однако в системе двойной звезды Арктур (два солнца планеты Торманс) присутствуют иные теоморфные сущности, которые в противоречивости своей представляют немалую загадку. К примеру, Крэг-Суртур — бог положительной и деятельной воли — почитается дьяволом на планете Торманс да и в глазах земного человека выглядит грубо и несимпатично. Когда в конце романа один из персонажей пытается выяснить истинную его сущность, Крэг отвечает, что его имя и бытие означают на земле «боль, страдание, отчаяние». Итак, познание, ведущее к познанию божества, приводит к безумию и смерти: в лучшем случае любопытствующий субъект приближается к таким безднам, возможность наличия коих вызывает жестокую ностальгию по жалкой, более или менее понятной, ограниченной во времени и пространстве родине. Подобного рода пассажи позволяют интерпретировать творчество Дэвида Линдсея в схемах этико-онтологического пессимизма и даже буддизма (Д. Пайк, К. Уилсон, Дитрих Вахлер). Некоторые философские заметки автора дают тому основания: «Должно расценивать мир не просто как древо иллюзий, но как древо, чья сердцевина прогнила от иллюзий. Самые священные понятия нельзя считать истинными и абсолютными: при внимательном рассмотрении их находят такими же пустыми и никчемными, как и любые другие».(The Strange Genius of David Lindsay, p. 46.) Возможно, здесь присутствует буддистская тенденция или, вернее, впечатление от европейского изложения буддизма, но не лучше ли увидеть здесь общее для крупных современных писателей выражение недоверия к языку? Если для Сервантеса или даже Бальзака такие слова, как «святость», «истинность», «абсолют», «иллюзия», имели живой смысл, то при теперешнем «внимательном рассмотрении» этот смысл либо вообще улетучился, либо рассеялся во множестве вероятностных значений. Причем это касается не только отвлеченных понятий: читая в книге современного беллетриста простую фразу «автомобиль врезался в ближайшую фабрику», мы не можем быть уверены, радоваться надо или грустить, поскольку вообще непонятно, что автор имеет в виду.

Date: 2010-10-29 02:19 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Немногочисленные читатели «Путешествия на Арктур» были, вероятно, удивлены появлением второй книги Дэвида Линдсея «The haunted woman», которую в русском издании, при отсутствии сколько-нибудь адекватного эпитета, пришлось перевести как «Наваждение». Куда подевались головокружительные образы, сложные, болезненные гиперболы, метастазы мучительных сравнений? Куда подевались сумасшедшие краски, заставляющие иногда реально прищуривать глаза? Текст данного романа поражает сухостью, лапидарностью, деловитостью, словно бы его отстучал на машинке Маршел Стоукс — представитель Ллойда. Да и о чем, собственно, роман?

Трудно сказать. О любви? О музыке? О заколдованном доме? Да. Об экзистенциальной катастрофе? Возможно. Холодность и сжатость книги напоминает аналогичные качества сдавленной пружины, чье могущество высвобождается фантасмагорическими ассоциациями. И тем не менее книга обладает исторической обусловленностью. Это документ начала матриархата, в расцвете коего мы имеем счастье пребывать. Образно говоря, роман о том, как оперенная стрела обернулась иголкой в умелых женских руках. Подобные документы оставили крупнейшие писатели эпохи 1890—1930 годов: Стриндберг, Чехов, Д. X. Лоуренс, Д. К. Поуис. Во многих произведениях данных авторов комментируется активность женской субстанции, засасывающей, уничтожающей мужскую эссенциальность либо использующей мужской интеллект для тривиальной организации своей первобытной стихии. Архетип такого воззрения — «Черная вдова», возможная целенаправленность матриархального порыва — построение человеческого общества по модели улья или термитника, где индивидуальность подчинена коллективу, мужское начало — женскому, духовное — материальному. И это правильно, ибо духовность нерациональна, сублимация ядовита и разрушительна. Готфрид Бенн справедливо сказал: «...представители умирающего пола, пригодные лишь в качестве со-открывателей дверей рождения... Они пытаются завоевать автономию своими системами, негативными или противоречивыми иллюзиями — все эти ламы, будды, божественные короли, святые и спасители, которые в реальности не спасли никого и ничего, — все эти трагические одиночки, чуждые вещественности, глухие к зову матери-земли, угрюмые путники... В государствах высокоорганизованных, в государствах жестококры-лых, где все нормально заканчивается спариванием, их ненавидят и терпят только до поры до времени» (Паллада).

Date: 2010-10-29 02:20 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Но, в отличие от вышеупомянутых писателей, которые так или иначе пытаются защитить патриархальную духовность, Дэвид Линдсей отнюдь не убежден в ее явном или скрытом приоритете. Он просто констатирует ее агонию, особо не радуясь и не печалясь. При этом, отнюдь не убежденный, что феминистическая доминация приведет к «государствам жестококрылых», он желает проникнуть в сокровенный смысл культа «великой матери» — чему, кстати говоря, посвящен роман «Утес дьявола». Женщина, по его мнению, креатура более организованная и гармоничная, нежели мужчина. В его тетрадях попадается следующая запись: «Женское лицо напоминает формацию кристаллическую. Оно возникает словно бы спонтанно, как эффект единой внутренней идеи. Каждая линия гармонично принадлежит целому. Мужское лицо кажется составленным. Черты неправильны и словно бы враждуют между собой». (The Strange Genius of David Lindsay, p. 117.) Линдсей любит рассуждать о «золотом веке матриархата», когда господство женщины — покровительницы и защитницы — обеспечивало справедливую и счастливую жизнь, когда деликатная женская повелительность сдерживала необузданную мужскую активность.

Весьма спорные положения такого рода не очень-то подтверждаются в его романах вообще и в «Наваждении» в частности. Хваленая женская «гармоничность» вовсе не результат воздействия «единой внутренней идеи», но просто состояние сытого, ухоженного, уверенного в своей власти существа. Медлительная, весомо-женственная Изабелла знает, что Маршел Стоукс уже у нее под каблуком, следовательно, можно не заботиться касательно «жизненного устройства». В отличие от подруги Бланш, вполне довольной своей участью, Изабеллу кружит легкая лихорадка, ностальгия по иллюзии любви: если нет мужественных мужчин, есть, по крайней мере, мужчины странные и талантливые, ибо окружающее нестерпимо скучно и предсказуемо. Изабеллу беспокоит ее принадлежность к определенной группе, вынужденное подчинение железным законам группы. Такова плата за благосостояние и телесный комфорт, за сохранение благоприятной гештальт-сферы. Но только ли подобная озабоченность препятствует человеку покинуть тропинку своей группы, где каждый шаг зависит от шага коллективного, как в индейской цепочке? Нет, это было бы слишком просто. Человека гонит в группу интуитивный ужас перед... возможностью внутреннего мира, где, как зверь в клетке, томится его скрытое «Я», опасное и зловещее скорее всего. Там пустая комната и висит на стене зеркало, даже не зеркало, а прозрачная граница, близ которой сходятся на безрадостное свидание потаенное «Я» и социальный двойник, космическая индивидуальная парадигма и материальный субстрат. И человек, случайно попавший в «комнату свиданий», начинает с ужасом предчувствовать, как, в сущности, хрупка и неустойчива основа его «посюстороннего» бытия, насколько эфемерны самоочевидные связи и механизмы: имя, внешность, память, сознание, поступательность времени и перспективность пространства, и насколько все это обусловлено законом группы, непонятным в метафизическом плане, но столь усвоенным и привычным. Группа обеспечивает надежность сиюминутного или ежегодного бытия, устраняя как безответный или иррелевантный вопрос о ситуации после... смерти, вопрос, который сразу возникает при встрече в зеркале с чуждым существом, обреченным на неведомые скитания. И здесь радикальный конфликт между Изабеллой и Генри Джаджем, поскольку этот последний сразу угадывает в ней возлюбленную своего сердца, тогда как Изабелле необходимы для аналогичного переживания условия иного пространства.

Date: 2010-10-29 02:20 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Видел ли Джадж до встречи с Изабеллой странную весну и музыканта за окном? Несомненно. Более того, страстная и зовущая мелодия, кроме всего прочего, зажгла в нем томительную жажду любви. Все прочее — это смятение, страх, неумолимое предвестие смерти. Смычок ирреального музыканта ввел в его душу... диалектику Эроса, о коей нам поведал Дени де Ружмон в своей блистательной книге «Любовь и Запад»: «Диалектика Эроса вводит в жизнь нечто чуждое ритмам сексуального притяжения и отталкивания, а именно — желание, которое никто и ничто не в силах удовлетворить, ибо оно направлено в беспредельность. Это порыв человека к своему божеству, бесконечное преодоление. И это движение не знает возврата». (Denis de Rougemont. LfAmour et L'Occident, 1965, p. 106.) И хотя странно рассуждать о «диалектике Эроса» в применении к пожилому коммерсанту, которому приглянулась симпатичная девица, но это именно так. Генри Джадж отлично знает, что его «социальное эго», равно как и его группа, немногого стоят. Но ему страшно одному ринуться в неведомое, ему нужен партнер, сочувствующая душа, прекрасная дама, способная разбудить спящего в нем рыцаря. И сия «прекрасная дама» просто-напросто советует ему «обратиться к хорошему врачу». Бедный Джадж! Он так и не понял, что прекрасных дам следует искать за горизонтом дикого саксонского леса, но не в брайтонском отеле. Все это, в сущности, не главное.

Скучные люди, отели, поездки в автомобилях — обычная дежурная жизнь, призрачная современная экзистенция. Персонажи романа обретают какую-то реальность и какой-то смысл в контакте с домом Генри Джаджа — Ранхилл Кортом, ибо этот дом являет собой не только сюжетный центр: он скрывает тайный путь в иной план бытия. И здесь обнажается трагическая схема современного сознания: услышать, увидеть, познать, завоевать, двинуться дальше. Трудно представить себе человека нашего времени, который, услышав неведомую мелодию и неведомые запахи весенней природы, прошел бы мимо, сохранив в своем сердце признательность неведомому. Так поступили только американский живописец — человек искусства да садовник — «человек из народа», по-видимому, «еще способный испытывать почтительный страх перед неизвестным. Остальные, кому дано проникнуть в запретное пространство, — Изабелла, Джадж, миссис Ричборо — тут же отравляются «жаждой познания». Естественно: в расчисленном трехмерном мире вдруг обнаруживается «четвертое измерение» — посредник для притупившейся впечатлительности.

Date: 2010-10-29 02:20 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Здесь необходимо отметить существенную разницу между «современным познающим субъектом» и «примитивом фольклора», а кстати, поразмыслить над идеей фольклора. Трудно сказать, чем Дэвид Линдсей увлекался более — мифологией и фольклором или «книжной философией». Критики, как правило, занимаются метафизическим толкованием его романов, пренебрегая фольклорной основой многих принципиальных замыслов. Скандинавская мифология полностью вышла из поля зрения комментаторов «Путешествия на Арктур», кельтский сказительный эпос никак не присутствует в размышлениях о таких произведениях, как «Наваждение» или «Утес дьявола». С точки зрения «книжной философии» Линдсей, безусловно, пессимистический автор: например, в «Наваждении» Ранхилл Корт — дом, символизирующий осевое, централизованное, разумное основание суетливой кинетики псевдобытия, оказывается средоточием страшной онтологической дихотомии. Чудовищным галлюцинозом, ведущим к смерти владельца дома, оборачивается пленительный весенний пейзаж. Музыка, пришедшая «оттуда», есть реквием, так как «познающий субъект» знает главное: «он» — тот, кто призван изучить и завоевать, «оно» призвано быть изученным и завоеванным. Успех или неуспех подобных взаимо-отношений вызывает оптимизм или пессимизм. Все это — дихотомия онтологическая и эмоциональная, дистрибутивная функциональность, креативная гордыня — совершенно чуждо «примитивному человеку фольклора». Он, скорее, бессознательный гностик: уповая на Христа, признавая божественность Христа, он не может стать решительным монотеистом: слишком много в нем и вокруг него таинственных и могущественных энергий, сущностей, единств, формаций. Человек фольклора не понимает дихотомии жизни и смерти и не понимает принципа познания: вся его «информация» почерпнута из устных или письменных преданий о людях, которые так или иначе вступали в контакт с обитателями потусторонних пространств, то есть все его знание приходит из аутсайда. Рациональному субъекту сугубо необходима сама собой разумеющаяся первичность осязаемой действительности перед сновидением и незыблемость законов природы. Человек фольклора ничего этого не поймет, сколько бы ему ни объяснять. Он сочтет подобные убеждения верхом наивности. Как возможно в сложнейших пересечениях качественно разных времен и пространств, каждое из которых является атрибутом, либо колоритом, либо жизненной сферой бесчисленных и чуждых сущностей, как возможно в такой ситуации тешить себя мыслью о каком-то приоритете и постоянном законе? Легко представить реакцию на дом Ранхилл индивида, ориентированного на фольклор. Даже не зная легенды о владениях троллей, он ни за что не станет подниматься по лестнице, неизвестно откуда возникшей, если не вооружен достаточно эффективным заговором или могущественным амулетом. Люди допозитивистской эпохи, равно как и наши непросвещенные современники, отличались и отличаются «гиперчувствительностью» по отношению ко всему окружающему. Когда немецкий экспрессионист Иван Голл написал, что «падение одного листа наполняет ужасом темное сердце леса», он проявил свойственную нашим предкам паническую чуткость. Тролли, эльфы, брауни, морлаки, тайбы, чьи владения расположены где угодно, чьи тропинки просечены где угодно... эти существа коварны, капризны, порой до крайности жестоки. Безрассудно предпринимать что-либо, не испросив предварительно их совета и разрешения. Вот, к примеру, любопытный отрывок из саксонского «моления о доме» (десятый век): «Вы, что направляли топор, вы, построившие дом моими руками, — властительные тайбы и морлаки темного леса. Не губите бедную душу, не кружите разума хмелем ваших веселий. Я принесу вам меда, молока и сладкого кленового сока. И кровью первенца своего орошу священный камень Гвенды». (Цит. в Sebillot, P. Traditions et superstitions de la Bretagne, 1890, p. 310.) Увлеченность Дэвида Линдсея саксонскими и шотландскими преданиями не вызывает сомнений. Некоторые из них прямо использованы в романах «Ведьма» и «Утес дьявола». И по мнению Бернара Селлена, французского исследователя творчества Линдсея, «Наваждение» написано под влиянием строк шотландского поэта тринадцатого века Томаса из Эрселдуна.

Date: 2010-10-29 02:21 pm (UTC)
From: [identity profile] bydda-krishna.livejournal.com
Кстати говоря, согласно легенде, поэта похитила королева фей. Вот эти строки в современном переложении Роя Кемпбелла:

У подножия холма эльфов я построил свой дом.

И теперь над моей головой простирается лес вечной весны

Корни оплетают меня и жадно пьют мою кровь.

Я молчу, ибо не знаю, как деревья называют друг друга.

Я сплю, ибо не знаю, что такое пробуждение.

Жалок человеческий жребий, но разве я человек?

Безымянный слепой, я блуждаю без отдыха,

И вытянутые руки натыкаются на стены моего сна.

(Brooks С. Modern poetry and the tradition, 1965, p. 392.)

Борьба полов, социальные сдвиги, технические революции, философские системы — все это актуально в континууме определенной цивилизации, и только. Дэвид Линдсей ясно понимал, что достохвальная твердыня позитивизма — искусственно насыпанный островок, все более уступающий напору неведомых, иносторонних, потусторонних приливов.

Profile

byddha_krishna1958: (Default)
byddha_krishna1958

January 2020

S M T W T F S
   1234
5 67891011
12131415161718
19202122232425
262728293031 

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 26th, 2025 01:49 pm
Powered by Dreamwidth Studios