На вершинах Слова. "Плодов ума не ценят и не чтут"

[byddha_krishna1958]

БУМЕРАНГ

Вот я и прощаюсь с этим домом,
С кубом воздуха над жестким ложем,
Лампочки внимательным наклоном
И с балконом этим захламленным,
Формою на бумеранг похожим.
Все в руке, как говорится, Божьей.

Знаешь, Бог рисуется мне вроде
Австралийского аборигена:
Голый и нечесаный, он бродит
По своим безлюдным, диким бушам
И швыряет бумеранги-души,
Улетающие вдаль мгновенно.

Та душа, что врежется с размаху
В чью-то душу теплую, живую, –
Обретет себе добычу праха.
Только та, что с целью разминется,
Замкнутую высвистит кривую
И к пославшему ее вернется –

Чтобы вновь оружье запустил он
С громким воплем, с варварским подпрыгом!
Значит, время расставаться с тылом
Рук разжавшихся, с высоким тыном
Полок; я не верю больше книгам.

Только в тот волшебный край и верю,
Где, по донесенью очевидца,
Бродит Бог, не помня о потере,
Клювоносые пасутся звери
И бескрылые шныряют птицы.

Бунинскую премию получил Григорий Кружков

В Москве объявлены лауреаты Бунинской премии, в этом году вручавшейся за поэзию и поэтический перевод, пишут "Ведомости". В первой номинации за приз соревновались девять поэтов, на награду лучшему переводчику претендовали шесть литераторов.

В итоге поэтическую премию присудили Ларисе Васильевой, известной в основном по своим прозаическим произведениям (например, "Дети Кремля"). Лучшим переводчиком стихов был назван Григорий Кружков, известный по переводам таких английских поэтов, как Роберт Фрост, Джон Китс и многих других. Малые премии в этой номинации достались Евгению Фельдману, Вячеславу Куприянову и Михаилу Синельникову.

Бунинская премия была учреждена в 2004 году и вручается ежегодно в разных номинациях. В прошлом году премию за публицистику получил Александр Проханов с книгой "Симфония пятой империи. Имперская кристаллография" и серией передовиц газеты "Завтра".

Жюри премии возглавляет литературовед и музыковед Святослав Бэлза.

http://www.lenta.ru/news/2010/10/22/bunin/

Григорий Кружков - один из крупнейших современных переводчиков поэзии, поэт, лауреат Государственной премии по литературе (2003). Среди его работ - переводы английских авторов, начиная с Шекспира и заканчивая поэтами XX века, французской, испанской поэзии, а также переводы со славянских языков. В двухтомник вошли избранные переводы Григория Кружкова.
 

Поэт, переводчик. Родился в 1945 г. Окончил физический факультет Томского университета и аспирантуру по физике высоких энергий. Публиковал стихи и переводы зарубежной поэзии (главным образом, с английского: от Джона Донна до Уильяма Йейтса) с 1971 года. Занимался также детскими стихами (в том числе их переводом). Выпустил том исследований по истории русской поэзии Серебряного века и русско-английских литературных связей. Преподавал в Колумбийском университете. Живет в Москве.

В книге рассматривается творчество величайшего поэта Ирландии Уильяма Батлера Йейтса в сравнении с творчеством его русских современников - символистов и акмеистов (А.Блока, Вяч.Иванова, М.Волошина, Н.Гумилева, А.Ахматовой и О.Мандельштама).
В первую часть книги вошли материалы докторской диссертации автора на тему "Йейтс и русский неоромантизм". Во второй части помещены избранные стихотворения У.Б.Йейтса и стихотворные пьесы в переводах Г.Кружкова.

Есть поэты, чьи имена, как хоругви, несут пред собой литературные направления, партии, группы и группки. Именно такого рода стихотворцы привыкли встречать друг друга надменной улыбкой. Значение их внутри собственного анклава непререкаемо. Вовне – как правило, невелико. Другое дело, история литературы перетасовывает карты, помещает былых антагонистов через запятую, одних преподносит в качестве "объективных" классиков, других отправляет на склад (впрочем, и то, и другое далеко не всегда справедливо).
 

Есть поэты иного толка. Будто бы "второстепенные", они равно ценны и важны для самых непримиримых литературных противников. "Второстепенность" же их порой оказывается всего лишь принципиальным нежеланием подменять непосредственную поэтическую деятельность разнообразными формами внутривидовой борьбы, приукрашенными набором красиво звучащих манифестов.
 

Григорий Михайлович Кружков – из этих самых. Его имя не громыхает, но оно в большей степени реально существует в поэзии, нежели некоторые громыхающие ("Поэзия – дело одиночек", – пишет сам поэт). Очередное подтверждение тому – "Гостья", том кружковского избранного в успевшей себя великолепно зарекомендовать поэтической серии издательства "Время".
 

Кружков – переводчик английской, американской, ирландской, французской поэзии. Пьер Ронсар и Джон Донн, Джон Китс и Алфред Теннисон, Эдвард Лир и Уильям Батлер Йейтс, Редьярд Киплинг и Роберт Фрост порой говорят по-русски его голосом.
 

С другой стороны, практически все переводчики – поэты. Но мало у кого получается столь естественное, как у Кружкова, сосуществование поэта и переводчика в одном физическом теле. И, замечу, в теле книги – избранное Кружкова соединяет его стихи и переводы, причем идут они подряд, не распределяясь по разделам.
 

Вообще, "Гостья" – книга необыкновенно целостная. Возникает искушение сказать о неэволюционности кружковского творчества, мол, в свое сразу пришел готовый, сформировавшийся автор, еще в юношеских текстах подразумевавший всю дальнейшую программу поэтической работы.
 

Это, конечно же, не так. Просто изменения работы Кружкова настолько трудноуловимы и плавны, что кажутся несущественными. Меж тем исследовательское и переводческое погружение в мир того или иного поэта оказывает на исследователя и переводчика вполне очевидное влияние, и сам Кружков старательно подчеркивает это: стишок про Ронсара соседствует в книге с сонетами Ронсара, стихотворение про Уолтера Рэли – со стихами самого Рэли...
 

Кружков не "культурный" поэт, как несколько уничижительно любят говорить о своих оппонентах певцы сохи и ендовы, он – поэт культуры, а это чертовски большая разница. Стихотворец в случае Кружкова не есть средство языка, он средство более общих знаковых структур, уста европейской культуры в целом. Не случайно плач по королю Ричарду II, изобретателю носового платка, становится отповедью варварству.
 

Судьба европейца, слышащего от австралийских аборигенов "кенгуру", то есть "не понимаем" ("И стоял он в тоске и печали / На великом вселенском ветру, / И туземцы ему отвечали: / `Кенгуру, кенгуру, кенгуру`"); жизнь точильщика-оружейника, единственного, кто верил в драконов, которых якобы побеждали лживые рыцари...
 

Это очень характерный кружковский ход – иронически преподанная тема обращается неожиданно щемяще-грустным утверждением о безусловном одиночестве человека. Не трагедия, но задумчивая печаль, не скрываемая, а усиливаемая незлобной иронией – эта интонация делает Григория Кружкова уникальной фигурой в ряду собратьев по цеху.

http://www.ozon.ru/context/detail/id/2397658/

http://www.vavilon.ru/texts/prim/kruzhkov0.html

http://magazines.russ.ru/authors/k/kruzhkov/

Джон Донн
http://magazines.russ.ru/druzhba/1999/10/donn.html

Сэр, в письмах душ слияние тесней,
Чем в поцелуях; разговор друзей
В разлуке — вот что красит прозябанье,
Когда и скорби нет — лишь упованье
На то, что день последний недалек
И, Пук травы, я лягу в общий Стог.
Жизнь — плаванье; Деревня, Двор и Город
Суть Рифы и Реморы ³ . Борт распорот
Иль Прилипала к днищу приросла —
Так или этак не избегнуть зла.
Горишь в печи Экватора иль стынешь
Близ ледовитых Полюсов — не минешь
Беды: держись умеренных широт;
Двор чересчур бока тебе печет
Или Деревня студит — все едино;
Не Град ли золотая середина?
Увы, Тарантул, Скорпион иль Скат —
Не щедрый выбор; точно так и Град.
Из трех что назову я худшей скверной?
Все худшие: ответ простой, но верный.
Кто в Городе живет, тот глух и слеп,
Как труп ходячий: Город — это склеп.
Двор — балаган, где короли и плуты
Одной, как пузыри, тщетой надуты.
Деревня — дебрь затерянная; тут
Плодов ума не ценят и не чтут.
Дебрь эта порождает в людях скотство,
Двор — лизоблюдство, Город — идиотство.
Как элементы все, один в другом,
Сливались в Хаосе довременном,
Так Похоть, Спесь и Алчность, что присущи
Сиим местам, одна в другой живущи,
Кровосмесительствуют и плодят
Измену, Ложь и прочих гнусных чад.
Кто так от них Стеною обнесется,
Что скажет: грех меня, мол, не коснется?
Ведь люди — губки; странствуя среди
Проныр, сам станешь им, того гляди.
Рассудок в твари обернулся вредом:
Пал первым Ангел, черт и люди — следом.
Лишь скот не знает зла; а мы — скоты
Во всем, за исключеньем простоты.
Когда б мы сами на себя воззрились
Сторонним оком, — мы бы удивились,
Как быстро Утопический балбес
В болото плутней и беспутства влез.
Живи в себе: вот истина простая;
Гости везде, нигде не прирастая.
Улитка всюду дома, ибо дом
Несет на собственном горбу своем.
Бери с нее пример не торопиться;
Будь сам своим Дворцом, раз мир — Темница.
Не спи, ложась безвольно на волну,
Как поплавок, — и не стремись ко дну,
Как с лески оборвавшейся грузило:
Будь рыбкой хитрою, что проскользила —
И не слыхать ее — простыл и след;
Пусть спорят: дышат рыбы или нет.
Не доверяй Галеновой науке
В одном: отваром деревенской скуки
Продворную горячку не унять:
Придется весь желудок прочищать.
А впрочем, мне ли раздавать советы?
Сэр, я лишь Ваши повторил заветы —
Того, что, дальний совершив вояж,
Германцев ересь и французов блажь
Узнал — с безбожием латинским вкупе —
И, как Анатом, покопавшись в трупе,
Извлек урок для всех времен и стран.
Он впитан мной — и не напрасно

Comments

[bydda-krishna.livejournal.com]

http://magazines.russ.ru/inostran/2006/5/te4.html

Уоллес Стивенс

[bydda-krishna.livejournal.com]

Как следует обращаться к облакам

Унылые схоласты в светлых ризах,
Смиренны ваши бренные собранья,
А речи воскрешают блеск витийства
Старинного и проницают в души
Восторженною музыкой беззвучной.
Мыслителям подобны и пророкам
Вы, облака, клубящиеся важно,
И ваши благовременные гимны
В таинственном круговращенье года
К нам снова возвращаются. Согласно
Звучат напевы чуткие, сливаясь
В гармонии, не умершей доселе, —
Пока в своем кочевье одиноком
Плывете вы, и что-то в вас мерцает,
Помимо лунно-солнечного света.

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2009/2/st11.html

Уоллес Стивенс

[bydda-krishna.livejournal.com]

О небе как воздушной могиле

Что знаете вы, мудрецы, о людях,
Блуждающих в ночной могиле неба,
Безмолвных духах нашей древней драмы?
Ужели факелами освещают
Они свой путь в холодной мгле, надеясь
Найти то, что они так тщетно ищут?
Иль похоронный дым, что ежеденно
Столпом восходит в небу, указуя
Священный путь в ничто, лишь предвещает
Ту бесконечную, как бездна, ночь,
Когда блужданья духов прекратятся
И отсветы их факелов погаснут?
Окликните комедиантов грустных,
Пускай они с той дальней высоты,
Из льдистого Элизия, ответят.



Дворец младенцев

Неверующий шел дорогой ночи
Близ кованых ворот, где серафим
Блестел в разбрызганных лучах луны.

Лимонный свет играл на шпилях башен,
Пятнал молчащие громады стен.
Он шел и что-то про себя бубнил.

Прохожий в лунном свете шел один,
Но смутных окон ряд его смущал,
Мешая строю одиноких дум.

Там, в комнате, мерцал неяркий свет,
Вступали дети в освещенный круг,
Питомцы ночи и пернатых снов.

Но в темных, одиноких снах его
Кружились только стаи черных птиц,
Крича над ним, стеная и крича.

Прохожий в лунном свете шел один,
Неверье на душе лежало льдом.
Он глубже сдвинул шляпу на глаза.