byddha_krishna1958: (лестница)
[personal profile] byddha_krishna1958
Спасибо -  [livejournal.com profile] psyche_ja в ГРАММАТИКА ЛЮБВИ
Действительно, Иван Бунин из тех классиков, которых всегда приятно и полезно перечитывать.

ГРАММАТИКА ЛЮБВИ

Некто Ивлев ехал однажды в начале июня в дальний край своего уезда.
Тарантас с кривым пыльным верхом дал ему шурин, в име¬нии которого он проводил лето. Тройку лошадей, мелких, но справных, с густыми сбитыми гривами, нанял он на деревне, у богатого мужика. Правил ими сын этого мужика, малый лет восемнадцати, тупой, хозяйственный: Он все о чем-то недо¬вольно думал, был как будто чем-то обижен, не понимал шу¬ток. И, убедившись, что с ним не разговоришься, Ивлев от¬дался той спокойной и бесцельной наблюдательности, кото¬рая так идет к ладу копыт и громыханию бубенчиков.
Ехать сначала было приятно: теплый, тусклый день, хоро¬шо накатанная дорога, в полях множество цветов и жаво¬ронков; с хлебов, с невысоких сизых ржей, простиравшихся насколько глаз хватит, дул сладкий ветерок, нес по их кося¬кам цветочную пыль, местами дымил ею, и вдали от нее было даже туманно. Малый, в новом картузе и неуклюжем люст¬риновом пиджаке, сидел прямо; то, что лошади были всецело вверены ему и что он был наряжен, делало его особенно серьезным. А лошади кашляли и не спеша бежали, валек ле¬вой пристяжки порою скреб по колесу, порою натягивался, и все время мелькала под ним белой сталью стертая подкова.
- К графу будем заезжать? - спросил малый, не обо¬рачиваясь, когда впереди показалась деревня, замыкавшая горизонт своими лозинами и садом.
- А зачем? - сказал Ивлев.
Малый помолчал и, сбив кнутом прилипшего к лошади крупного овода, сумрачно ответил:
- Да чай пить...
- Не чай у тебя в голове, - сказал Ивлев. - Все лоша¬дей жалеешь.
- Лошадь езды не боится, она корму боится, - ответил малый наставительно.
Ивлев поглядел кругом: погода поскучнела, со всех сторон натянуло линючих туч и уже накрапывало - эти скром¬ные деньки всегда оканчиваются окладными дождями... Ста¬рик, пахавший возле деревни, сказал, что дома одна моло¬дая графиня, но все-таки заехали. Малый натянул на плечи армяк и, довольный тем, что лошади отдыхают, спокойно мок под дождем на козлах тарантаса, остановившегося сре¬ди грязного двора, возле каменного корыта, вросшего в зем¬лю, истыканную копытами скота. Он оглядывал свои сапоги, поправлял кнутовищем шлею на кореннике; а Ивлев сидел в темнеющей от дождя гостиной, болтал с графиней и ждал чая; уже пахло горящей лучиной, густо плыл мимо открытых окон зеленый дым самовара, который босая девка набивала на крыльце пуками ярко пылающих кумачным огнем щепок, обливая их керосином. Графиня была в широком розовом капоре, с открытой напудренной грудью; она курила, глубо¬ко затягиваясь, часто поправляла волосы, до плечей обна¬жая свои тугие и круглые руки; затягиваясь и смеясь, она все сводила разговор на любовь и между прочим рассказы¬вала про своего близкого соседа, помещика Хвощинского, который, как знал Ивлев еще с детства, всю жизнь был по¬мешан на любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодости. "Ах, эта легендарная Лушка! - заметил Ив¬лев шутливо, слегка сконфузясь своего признания. - Отто¬го, что этот чудак обоготворил ее, всю жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости был почти влюб¬лен в нее, воображал, думая о ней, бог знает что, хотя она, говорят, совсем нехороша была собой". "Да? - сказала гра¬финя, не слушая. - Он умер нынешней зимой. И Писарев, единственный, кого он иногда допускал к себе по старой дружбе, утверждает, что во всем остальном он нисколько не был помешан, и я вполне верю этому - просто он был не теперешним чета..." Наконец босая девка с необыкновен¬ной осторожностью подала на старом серебряном подносе стакан крепкого сивого чая из прудовки и корзиночку с печеньем, засиженным мухами.
Когда поехали дальше, дождь разошелся уже по-настоя¬щему. Пришлось поднять верх, закрыться каляным, ссох¬шимся фартуком, сидеть согнувшись. Громыхали глухарями лошади, по их темным и блестящим ляжкам бежали струй¬ки, под колесами шуршали травы какого-то рубежа среди хлебов, где малый поехал в надежде сократить путь, под верхом собирался теплый ржаной дух, мешавшийся с запа¬хом старого тарантаса... "Так вот оно что, Хвощинский умер, - думал Ивлев. - Надо непременно заехать, хоть взглянуть но это опустевшее святилище таинственной Луш¬ки... Но что ни человек был этот Хвощинский? Сумасшед¬ший или просто какая-то ошеломленная, вся на одном сосредоточенная душа?" По pассказам стариков-помещиков, сверстников Хвощинского, он когда-то слыл в уезде за ред¬кого умницу. И вдруг свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смерть ее, - и все пошло пра¬хом: он затворился в доме, в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лег просидел на ее кровати - не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не пока¬зывался никому, насквозь просидел матрац на Лушкиной кровати и Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире: гроза заходит - это Лушка насы¬лает грому, объявлена война - значит, так Лушка решила, неурожай случился - не угодили мужики Лушке...
- Ты на Хвощинское, что ли, едешь? - крикнул Ивлев, высовываясь под дождь.
- На Хвощинское, - невнятно отозвался сквозь шум дождя малый, с обвисшего картуза которого текла вода. - На Писарев верх...
Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше. Кончился рубеж, лошади пошли шагом и спустили покосившийся тарантас размытой колдобиной под горку; в какие-то еще не кошенные луга, зеленые скаты которых гру¬стно выделялись на низких тучах. Потом дорога, то пропа¬дая, то возобновляясь, стала переходить с одного бока на другой по днищам оврагов, по буеракам в ольховых кустах и верболозах... Была чья-то маленькая пасека, несколько ко¬лодок, стоявших на скате в высокой траве, краснеющей зем¬ляникой... Объехали какую-то старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший пруд - глубокую яругу, зарос¬шую бурьяном выше человеческого роста... Пара черных ку¬личков с плачем метнулась из них в дождливое небо... А на плотине, среди крапивы, мелкими бледно-розовыми цветоч¬ками цвел большой старый куст, то милое деревце, которое зовут "божьим деревом", - и вдруг Ивлев вспомнил места, вспомнил, что не раз ездил тут в молодости верхом...
- Говорят, она тут утопилась-то, - неожиданно сказал малый.
- Ты про любовницу Хвощинского, что ли? - спросил Ивлев. - Это неправда, она и не думала топиться.
- Нет, утопилась, - сказал малый. - Ну, только думает¬ся, он скорей всего от бедности от своей сошел с ума, а не от ней...
И, помолчав, грубо прибавил:
- А нам опять надо заезжать... в это, в Хвощино-то... Ишь как лошади-то уморились!
- Сделай милость, - сказал Ивлев.
На бугре, куда вела оловянная от дождевой воды дорога, на месте сведенного леса, среди мокрой, гниющей щепы и листвы, среди пней и молодой осиновой поросли, горько и свежо пахнущей, одиноко стояла изба. Ни души не было кругом, - только овсянки, сидя под дождем на высоких цветах, звенели на весь редкий лес, поднимавшийся за из¬бою, но, когда тройка, шлепая по грязи, поравнялась с ее порогом, откуда-то вырвалась целая орава громадных со¬бак, черных, шоколадных, дымчатых, и с яростным лаем накипела вокруг лошадей, взвиваясь к самым их мордам, на лету перевертываясь и прядая даже под верх тарантаса. В то же время и столь же неожиданно небо над тарантасом рас¬кололось от оглушительного удара грома, малый с остерве¬нением кинулся драть собак кнутом, и лошади вскачь понес¬ли среди замелькавших перед глазами осиновых стволов...
За лесом уже видно было Хвощинское. Собаки отстали и сразу смолкли, деловито побежали назад, лес расступился, и впереди опять открылись поля. Вечерело, и тучи не то рас¬ходились, не то заходили теперь с трех сторон: слева - поч¬ти черная, с голубыми просветами, справа - седая, грохо¬чущая непрерывным громом, а с запада, из-за хвощинской усадьбы, из-за косогоров над речной долиной, - мутно-синяя, в пыльных полосах дождя, сквозь которые розовели горы дальних облаков. Но над тарантасом дождь редел, и, приподнявшись, Ивлев, весь закиданный грязью, с удоволь¬ствием завалил назад отяжелевший верх и свободно вздох¬нул пахучей сыростью поля.
Он глядел на приближающуюся усадьбу, видел наконец то, о чем слышал так много, но по-прежнему казалось, что жила и умерла Лушка не двадцать лет тому назад, а чуть ли не во времена незапамятные. По долине терялся в куге след мелкой речки, над ней летала белая рыбалка. Дальше, на полугоре, лежали ряды сена, потемневшие от дождя; среди них, далеко друг от друга, раскидывались старые серебри¬стые тополи. Дом, довольно большой, когда-то беленый, с блестящей мокрой крышей, стоял на совершенно голом ме¬сте. Не было кругом ни сада, ни построек, только два кир¬пичных столба на месте ворот да лопухи по канавам. Когда лошади вброд перешли речку и поднялись на гору, какая-то женщина в летнем мужском пальто, с обвисшими карманами, гнала по лопухам индюшек. Фасад дома был необыкно¬венно скучен: окон в нем было мало, и все они были невелеки, сидели в толстых стенах. Зато огромны были мрачные крыльца. С одного из них удивленно глядел на подъезжаю¬щих молодой человек в серой гимназической блузе, под¬поясанной широким ремнем, черный, с красивыми глазами и очень миловидный, хотя лицо его было бледно и от весну¬шек пестро, как птичье яйцо.
Нужно было чем-нибудь объяснить свой заезд. Подняв¬шись на крыльцо и назвав себя, Ивлев сказал, что хочет по¬смотреть и, может быть, купить библиотеку, которая, как говорила графиня, осталась от покойного, и молодой чело¬век, густо покраснев, тотчас повел его в дом. "Так вот это и есть сын знаменитой Лушки!" - подумал Ивлев, окидывая глазами все, что было на пути, и часто оглядываясь и говоря что попало, лишь бы лишний раз взглянуть на хозяина, кото¬рый казался слишком моложав для своих лет. Тот отвечал поспешно, но односложно, путался, видимо, и от застенчи¬вости, и от жадности; что он страшно обрадовался возмож¬ности продать книги и вообразил, что сбудет их недешево, сказалось в первых же его словах, в той неловкой торопли¬вости, с которой он заявил, что таких книг, как у него, ни за какие деньги нельзя достать. Через полутемные сени, где была настлана красная от сырости солома, он ввел Ивлева в большую переднюю.
- Тут вот и жил ваш батюшка? - спросил Ивлев, входя и снимая шляпу.
- Да, да, тут, - поспешил ответить молодой человек. - То есть, конечно, не тут... они ведь больше всего в спальне сидели... но, конечно, и тут бывали...
- Да, я знаю, он ведь был болен, - сказал Ивлев.
Молодой человек вспыхнул.
- То есть чем болен? - сказал он, и в голосе его послы¬шались более мужественные ноты. - Это все сплетни, они умственно нисколько не были больны... Они только все чи¬тали и никуда не выходили, вот и все... Да нет, вы, пожалуй¬ста, не снимайте картуз, тут холодно, мы ведь не живем в этой половине...
Правда, в доме было гораздо холоднее, чем на воздухе. В неприветливой передней, оклеенной газетами, на подокон¬нике печального от туч окна стояла лубяная перепелиная клетка. По полу сам собою прыгал серый мешочек. Накло¬нившись, молодой человек поймал его и положил на лавку, и Ивлев понял, что в мешочке сидит перепел; затем вошли в зал. Эта комната, окнами на запад и север, занимала чуть ли не половину всего дома. В одно окно, на золоте расчищаю¬щейся за тучами зари, видна была столетняя, вся черная пла¬кучая береза. Передний угол весь был занят божницей без стекол, уставленной и увешанной образами; среди них вы¬делялся и величиной и древностью образ в серебряной ри¬зе, и на нем, желтея воском, как мертвым телом, лежали венчальные свечи в бледно-зеленых бантах.
- Простите, пожалуйста, - начал было Ивлев, превоз¬могая стыд, - разве ваш батюшка...
- Нет, это так, - пробормотал молодой человек, мгно¬венно поняв его. - Они уже после ее смерти купили эти свечи... и даже обручальное кольцо всегда носили...
Мебель в зале была топорная. Зато в простенках стояли прекрасные горки, полные чайной посудой и узкими, высо¬кими бокалами в золотых ободках. А пол весь был устлан сухими пчелами, которые щелкали под ногами. Пчелами бы¬ла усыпана и гостиная, совершенно пустая. Пройдя ее и еще какую-то сумрачную комнату с лежанкой, молодой человек остановился возле низенькой двери и вынул из кармана брюк большой ключ. С трудом повернув его в ржавой за¬мочной скважине, он распахнул дверь, что-то пробормотал, - и Ивлев увидел каморку в два окна; у одной стены ее стояла железная голая койка, у другой - два книжных шкапчика из карельской березы.
- Это и есть библиотека? - спросил Ивлев, подходя к одному из них.
И молодой человек, поспешив ответить утвердительно, помог ему растворить шкапчик и жадно стал следить за его руками.
Престранные книги составляли эту библиотеку! Раскры¬вал Ивлев толстые переплеты, отворачивал шершавую се¬рую страницу и читал: "Заклятое урочище"... "Утренняя звезда и ночные демоны"... "Размышления о таинствах миро¬здания"... "Чудесное путешествие в волшебный край"... "Но¬вейший сонник"... А руки все-таки слегка дрожали. Так вот чем питалась та одинокая душа, что навсегда затворилась от мира и этой каморке и еще так недавно ушла из нее... Но, мо¬жет быть, она, эта душа, и впрямь не совсем была безумна? "Есть бытие, - вспомнил Ивлев стихи Баратынского, - есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, - меж них оно, и в человеке им с безумием граничит разуменье..." Расчистило на западе, золото глядело оттуда из-за красивых лиловатых облаков и странно озаряло этот бедный приют любви, любви непонятной, в какое-то экста¬тическое житие превратившей целую человеческую жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью, не случись какой-то загадочной в своем обаянии Лушки...
Взяв из-под койки скамеечку, Ивлев сел перед шкапом и вынул папиросы, незаметно оглядывая и запоминая комнату.
- Вы курите? - спросил он молодого человека, стояв¬шего над ним.
Тот опять покраснел.
- Курю, - пробормотал он и попытался улыбнуться. - То есть не то что курю, скорее балуюсь... А, впрочем, поз¬вольте, очень благодарен вам...
И, неловко взяв папиросу, закурил дрожащими руками, отошел к подоконнику и сел на него, загораживая желтый свет зари.
- А это что, - спросил Ивлев, наклоняясь к средней по¬лке, на которой лежала только одна очень маленькая кни¬жечка, похожая на молитвенник, и стояла шкатулка, углы ко¬торой были обделаны в серебро, потемневшее от времени.
- Это так... В этой шкатулке ожерелье покойной матуш¬ки, - запнувшись, но стараясь говорить небрежно, ответил молодой человек.
- Можно взглянуть?
- Пожалуйста... хотя оно ведь очень простое... вам не может быть интересно...
И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких голубых шариков, похожих на камен¬ные. И такое волнение овладело им при взгляде на эти ша¬рики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения. Насмотревшись, Ивлев осторожно поставил шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была крохотная, пре¬лестно изданная почти сто лет тому назад "Грамматика люб¬ви, или Искусство любить и быть взаимно любимым".
- Эту книжечку я, к сожалению, не могу продать, - с трудом проговорил молодой человек. - Она очень дорогая... они даже под подушку ее себе клали...
- Но, может быть, вы позволите хоть посмотреть ее? - сказал Ивлев.
- Пожалуйста, - прошептал молодой человек.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его присталь¬ным взглядом, Ивлев стал медленно перелистывать "Грам¬матику любви". Она вся делилась на маленькие главы: "О красоте, о сердце, об уме, о знаках любовных, о нападении и защищении, о размолвке и примирении, о любви платони¬ческой"... Каждая глава состояла из коротеньких, изящных, порою очень тонких сентенций, и некоторые из них были деликатно отмечены пером, красными чернилами. "Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни, - читал Ивлев. - Разум наш противоречит сердцу и не убеждает оного. - Женщины никогда не были так сильны, как когда они вооружаются слабостью. - Женщину мы обожаем за то, что она владычествует над нашей мечтой идеальной. - Тщеславие выбирает, истинная любовь не выбирает. - Женщи¬на прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца: прежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сердце наше делается невольником любви наве¬ки..." Затем шло "изъяснение языка цветов", и опять кое-что было отмечено: "Дикий мак - печаль. Вересклед - твоя прелесть запечатлена в моем сердце, Могильница - сладостные воспоминания. Печальный гераний - меланхо¬лия. Полынь - вечная горесть"... А на чистой страничке в самом конце было мелко, бисерно написано теми же крас¬ными чернилами четверостишие. Молодой человек вытянул шею, заглядывая в "Грамматику любви", и сказал с деланой усмешкой:
- Это они сами сочинили...
Через полчаса Ивлев с облегчением простился с ним. Из всех книг он за дорогую цену купил только эту книжечку. Мутно-золотая заря блекла в облаках за полями, отсвечи¬вала в лужах, мокро и зелено было в полях. Малый не спе¬шил, но Ивлев не понукал его. Малый рассказывал, что та женщина, которая давеча гнала по лопухам индюшек, - жена дьякона, что молодой Хвощинский живет с нею. Ив¬лев не слушал. Он все думал о Лушке, о ее ожерелье, ко¬торое оставило в нем чувство сложное, похожее на то, ка¬кое испытал он когда-то в одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой. "Вошла она навсегда в мою жизнь!" - подумал он. И, вынув из кармана "Грамма¬тику любви", медленно перечитал при свете зари стихи, написанные на ее последней странице.
Тебе сердца любивших скажут:
"В преданьях сладостных живи!"
И внукам, правнукам покажут
Сию Грамматику Любви.

Москва. Февраль. 1915

This account has disabled anonymous posting.
If you don't have an account you can create one now.
HTML doesn't work in the subject.
More info about formatting

Profile

byddha_krishna1958: (Default)
byddha_krishna1958

January 2020

S M T W T F S
   1234
5 67891011
12131415161718
19202122232425
262728293031 

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jun. 11th, 2025 09:31 pm
Powered by Dreamwidth Studios