byddha_krishna1958

Уильям Батлер Йейтс (1865-1939)

Томас Элиот назвал Йейтса "одним из тех редких людей, чья личная история — это история их времени, одним из тех, кто являет собой часть сознания своей эпохи, понять которую без них просто невозможно".⁹⁷

Йейтс познакомился с теософией в 1884 году, когда в Ирландию приезжали Мохини Чаттерджи и Олкотт. Е. П. Б. в это время была в Европе. Год спустя, учась в художественной школе, Йейтс прочел "Оккультный мир" и "Эзотерический буддизм" Синнетта. Впечатление от книг было настолько сильным, что он забросил свои занятия и целиком ушёл в теософию. Он стал председателем Герметического общества, а затем активно работал в Дублинской ложе ТО. В 1887 году семья Йейтса переехала в Лондон. Впервые он встретился с Е. П. Б., когда та жила в "Мейкотте", а потом бывал у неё на Ланздаун-Роуд и вступил в Ложу Блаватской, был также одним из первых членов Эзотерической секции, образованной в 1888 году.

Профессор Уильям И. Тиндалл в эссе "Трансцендентализм в современной литературе", опубликованном в 1942 году, анализирует отношение Йейтса к Блаватской:

"Эта выдающаяся женщина, в качестве посредника между Востоком и Западом, просветила Йейтса, который был готов к тому, чтобы принять то, что она могла ему предложить... Дарвин, Гексли и Тиндаль, жаловался он в начале 1880-х годов, отняли у него юношескую веру в Бога и ничего не дали взамен. Их доктрины и его собственный интеллект вынудили его принять материализм, он очень страдал от этого и всеми силами стремился к чему-то, что утолило бы неизбывное, иррациональное, страстное стремление его души. Церковь Ирландии более не могла ему помочь... В это трудное время он открыл для себя теософию, которая... вывела его душу на желанный простор, не унижая его интеллекта."

Тиндалл считает опыт Йейтса типичным для многих писателей того времени: "Для литературно образованного человека, блуждающего по бесплодной земле Т. С. Элиота или между двумя мирами [Мэтью] Арнолда, теософия стала любимым прибежищем..."

Письма Йейтса того периода свидетельствуют о его неподдельном интересе к Е. П. Б. Он просит Джона О'Лири:

"Зайдите к ней, когда будете в Лондоне. Она — самая человечная из всех; похожа на старую крестьянку и целиком предана делу, вся её жизнь — в огромном кресле с пером в руке. Много лет подряд она пишет по двенадцать часов в сутки."⁹⁸

В его "Письмах на Нью-Айленд" есть такая характеристика:

"Е. П. Блаватская... женщина выдающейся учёности и сильного характера. Один лондонский остряк как-то назвал её вульгарной комедианткой загробного мира. Эта недобрая фраза, тем не менее, содержит в себе ту истину, что она всегда любила хорошую шутку — даже если шутили над ней самой."⁹⁹

В "Оккультных заметках и дневниках" Йейтса можно прочесть следующее:

"Я верю, что учителя г-жи Блаватской — учителя в высшей степени праведные и знающие, и испытываю к ним всё то доверие, какое ученик испытывает к наставнику."¹⁰⁰

Там же, в "Оккультных дневниках", Йейтс говорит о своём разочаровании в Эзотерической секции, где не производилось никаких оккультных опытов, и о том, как он настаивал, чтобы Е. П. Б. согласилась их проводить. Он знал, что Е. П. Б. считала подобные исследования опасными, поэтому удивился, когда она вдруг разрешила ему попробовать. Вот как он рассказывает об этом:

"Я всегда жаждал доказательств, но стыдился признаться в этом. В "Астрологии" Сибли я вычитал, что если сжечь цветок, а потом поместить пепел под стеклянный колпак в лунном свете, то возникнет фантом цветка. Я убедил в целесообразности этого опыта тех членов секции, которые жили более уединенно, и поэтому мог экспериментировать без помех, сжигая один за другим множество цветков."¹⁰¹

Подобное надругательство над природой обеспокоило других членов секции. Йейтс явно не собирался умерять свой пыл, и поэтому его вежливо попросили уйти. Он покинул движение в 1889 году.

В своей знаменитой автобиографии, в разделе "Четыре года: 1887-1891", Йейтс рассматривает свои взаимоотношения с Е. П. Б.¹⁰² Он говорит также о герметическом ордене "Золотой Рассвет" и об одном из его главных основателей Магрегоре Мейдерсе, каббалисте и теософе, авторе книги "Разоблаченная Каббала".¹⁰³ Когда в 1922 году вышла в свет новая редакция автобиографии Йейтса (под названием "Трепет покрова"), Мойра, жена Мейдерса и сестра известного французского философа Анри Бергсона, возмущённая тем, как анализирует Йейтс жизнь и творчество её покойного мужа, писала поэту:

"[Ваши] неточности могут быть следствием того, что Вы описали события и впечатления многолетней давности, полностью утратив представление об оригинале Вашего портрета... Я также обратила внимание на то, как Вы пишете о Е.П.Б. — другом великом первопроходце, облегчившем путь Вам и мне. Вам так и не удалось разглядеть душу за этими глазами, хотя Вы блистательно описали её оболочку."¹⁰⁴

Если, однако, судить по отрывкам, приведённым ниже, то и Йейтсу временами удавалось уловить отблеск подлинной сущности Е. П. Б.:

"Вечерами она сидела у маленького столика, покрытого зелёным сукном, и постоянно чертила на нём кусочком белого мела. Она чертила символы, подчас предполагавшие шутливое объяснение, иногда же это были непонятные фигуры, но вообще-то мелок предназначался для записи счёта при раскладывании пасьянсов. Сквозь открытые в залу двери виднелся огромный стол, за которым её последователи и гости, иногда в немалом количестве, собирались вечерами на вегетарианский ужин, а она подбадривала их или посмеивалась над ними из соседней комнаты. Натура великая и страстная... она производила впечатление на любого, кто обладал хоть каким-то внутренним богатством, будь то мужчина или женщина. Она, казалось, не терпела формализма и крайностей абстрактного идеализма в окружавших её людях, так что порой взрывалась, бранясь и щедро раздавая прозвища: "Да вы просто олух, хотя всё ж теософ и собрат...".

Помимо истово верующих, готовых слушать любые доктрины, чтобы только ещё более укрепляться в пуританских воззрениях своего викторианского детства, с пол-Европы и со всей Америки к ней являлись чудаки, желавшие выговориться. Один американец сказал мне: "Она стала самой знаменитой женщиной в мире как раз потому, что сидела в большом кресле и давала нам говорить".

Одна женщина всё твердила, что несёт в себе "божественную искру", пока г-жа Блаватская наконец не прервала её: "Да, душечка, в вас действительно есть божественная искра, и если зазеваетесь, то услышите, как она захрапит!"...

Почти всегда в ней присутствовала радость, которая... была нелогичной, непредсказуемой и в то же время доброй и терпимой. Как-то вечером я заглянул к ней и не застал её дома, однако её ждали с минуты на минуту. Она выезжала на побережье, чтобы подышать морским воздухом. Наконец она появилась с небольшой свитой последователей, тут же уселась в своё большое кресло и принялась разворачивать свёрток, обёрнутый в коричневую бумагу. Любопытствующие столпились вокруг. Внутри оказалась огромная семейная Библия. "Это подарок моей служанке", — пояснила она. "Как, Библия, и даже без комментариев?" — не удержался кто-то. "Ох, дети мои, — ответила она, — что толку давать лимоны тому, кому хочется апельсинов?"."

Об Учителях Йейтс вспоминает так:

"[Домочадцы Е.П.Б.], по-видимому, ощущали их присутствие и говорили о них так, словно те были важнее зримых обитателей дома. Когда г-жа Блаватская бывала более тихой, менее оживлённой, чем обычно, это означало, что "Учителя сердятся"; они выговаривали ей за какую-нибудь ошибку, она же неизменно каялась. Однажды и я, кажется, очутился в их присутствии или в присутствии одного из их посланников. Было около девяти вечера; вокруг её большого стола, покрытого скатертью, сидело с полдюжины человек. Комната вдруг наполнилась запахом ладана. В эту минуту кто-то спустился сверху, но ничего не почувствовал — похоже, на него это воздействие не распространялось, — но и я, и остальные ощутили очень сильный запах. Г-жа Блаватская объяснила, что это обычное индийское благовоние и что к нам пришёл один из учеников её "Учителя"; очевидно, ей не хотелось больше говорить об этом, и она переменила тему. Дом действительно был романтический, и я расстался с ним не по своей воле."¹⁰⁵

Ни в автобиографии, ни в других своих сочинениях Йейтс ничего не говорит о том, как повлияла Блаватская на его творчество. Однако современные писатели приводят множество примеров того, что такое влияние имело место*.¹⁰⁶

________
* Интересно, что в частной беседе с У. Маги Йейтс признал, что Теософское общество "сделало для ирландской литературы больше, чем Тринити-колледж за три столетия".¹⁰⁷

Так, Ричард Эллман, известный биограф Джойса, в книге "Йейтс: человек и маска" пишет:

"Что касается конкретных учений, то Йейтс молча воспринял б'ольшую часть того, во что верили теософы, хотя по понятным причинам предпочел ссылаться не на Блаватскую, а на Бёме, Сведенборга и другие авторитеты, которых теперь принялся читать... Оказали ли её идеи непосредственное воздействие или дремали в его сознании, но они дали основу для его мысли, и работа "Видение", в которой впоследствии нашли отражение его философия и теология, изобилует элементами теософии..."

Приведя примеры других возможных заимствований, Эллман продолжает:

"Оккультные и религиозные традиции, сведённые вместе теософией, содержали много разумного и даже глубокого... Йейтс теперь намеревался систематизировать свои познания, объединить собственные интуитивные прозрения с интуитивными прозрениями великих поэтов и мистиков, экспериментировать и доказывать существование оккультного мира, и описывать этот мир точнее и изящнее, чем это сделала г-жа Блаватская... Теософия снабдила его мечом и щитом, и он отправился в путь, как Дон-Кихот, хотя и не без колебаний, чтобы сражаться с ветряными мельницами современной жизни... Несмотря на то, что в конце концов он отошёл от теософии, пять или шесть лет, отданных ей, в том числе три года активной работы рядом с основательницей организации, не могли пройти для него бесследно."¹⁰⁸

Творчество принесло Йейтсу успех и славу. В 1923 году он получил Нобелевскую премию по литературе.

В черновиках автобиографии Йейтс пишет о Е.П.Б.: "Помню, как беспокоилась она, чтобы её молодёжь не перетрудилась". А потом добавляет: "Однажды я нечаянно услышал, как она говорила неизвестному мне грубияну, которому не понравилась моя болтливость: "Нет, нет, он очень чувствителен"".¹⁰⁹ В другом месте Йейтс говорит, что одной из причин, почему его тянуло к Е. П. Б., было, возможно, то, что лишь её присутствие спасало его "от умственных тревог и волнений". Ещё он отмечает её чувство юмора, отсутствие фанатизма и невероятное прямодушие.

Е.П.Б. неоднократно удерживала Йейтса от психических опытов. Он успокаивал ирландского писателя Джона О'Лири: "Не бойтесь, что я вдруг займусь месмеризмом. Он интересует меня, но не слишком. Не бойтесь, что г-жа Блаватская приобщит меня к подобным делам, — она сама категорически против них, страстно ненавидит спиритизм и утверждает, что медиумизм и безумие одно и то же".¹¹⁰

В тех же черновиках читаем:

"Она часто предостерегала меня от крайностей в вере или практике. Как-то вечером я молча сидел среди её гостей, занятых беседой, и вдруг заметил странный красный свет, падавший на картину в соседней комнате, которую я мог видеть сквозь створчатую дверь. Я направился было к картине, но когда подошёл ближе, она исчезла. Я вернулся на место, и [Е.П.Б.] спросила: "Что это было?" "Картина", — ответил я. — "Гоните её прочь". — "Её уже нет". "Вот это правильно, — сказала она, — я думала, это медиумизм, а это только ясновидение". "А в чём разница?" — поинтересовался я. — "Если б это был медиумизм, она бы осталась вопреки вам. Опасайтесь этого..."¹¹¹

Йейтс обязан Е.П.Б. и опытом другого рода. В "Дневниках леди Грегори" упоминается о том, как на одном из вечеров (3 ноября 1925 года) зашла речь

"о первой попытке выступления Йейтса в парламенте*, которое Биррел** назвал чудесным... Я спросила Йейтса, где он научился ораторствовать, и он ответил, что много выступал в небольших теософских кружках, в которых состоял. Но лучший урок он получил от г-жи Блаватской. Как-то раз он... подготовился к выступлению особенно тщательно и записал свою будущую речь, а потом прочел её перед собравшимися. Его выслушали в гробовой тишине, и тут до него дошло, что никто не понял ни слова. Г-жа Блаватская подозвала его к себе и сказала: "Дайте-ка мне текст. А теперь встаньте-ка вон туда и расскажите всё своими словами". Он выступил снова, и с огромным успехом."¹¹²

_________
* После образования Ирландского Свободного Государства (1922), Йейтс стал одним из первых его сенаторов. — С. К.
** Огастин Биррел (1850-1933) — ведущий английский литературный критик и политический деятель, член палаты общин. — Ред.

http://www.theosophy.ru/lib/wl-the04.htm

Уильям Батлер Йейтс. Rosa alchemica

     © Перевод и комментарии Антона Нестерова
     Email: ithaca_an(a)hotmail.ru
     Опубл.: У.Б. Йейтс. Виддение. М., 2000. С. 101 - 118

     Сколь благословен и счастлив познавший таинства богов, освятивший жизнь
свою и очистивший душу, справляющий оргии на горах, блюдя святую чистоту.
     Еврипид1

I.

     Тому уже больше десяти лет, как мне довелось в последний раз встретить
Майкла Робартиса2. Что до его друзей и собратьев по изысканиям, - та наша
встреча была первой   и последней. Мне суждено было стать свидетелем
трагического их конца и пережить немало странного, и все это столь изменило
меня, что писания мои утратили былую ясность, стали темны и невразумительны,
а сам я едва ли не уподобился нравом св. Доминику. Я только что опубликовал
Rosa Alchemica, небольшую работу об алхимиках, манерой своей несколько
напоминающую сочинения сэра Томаса Брауна3, и получил множество писем от
поклонников тайных наук, укоряющих меня за "робость", ибо они не могли
поверить, что столь явное сочувствие их вере есть лишь сочувствие художника,
которое сродни жалости, - сочувствие ко всему, что воспламеняет из века в
век сердца человеческие.   В   ходе своих   изысканий я обнаружил, что
исповедуемая ими доктрина - вовсе не химическая фантазия, а целостная
философия, охватывающая мироздание, стихии и человека; и если они стремились
получить золото из неблагородных металлов, то для них это было лишь частью
великой трансмутации, преображающей все сущее в божественную непреходящую
субстанцию; постигнув это, я смог превратить свою книжицу в прихотливую
грезу, повествующую о преображении жизни в искусство и в плач, что вызван
безмерным стремлением достичь мироздания, состоящего из чистых сущностей.
     Предаваясь мечтам о написанной книге, я сидел у себя дома, в старой
части Дублина; благодаря моим предкам, игравшим не последнюю роль в политике
города и водившим дружбу со знаменитыми людьми минувшей эпохи, дом этот стал
чем-то вроде городской достопримечательности; я сидел, чувствуя непривычное
умиротворение, ибо наконец-то воплотил давно лелеемый замысел и превратил
мои комнаты в выражение столь любимой доктрины. Со стен были изгнаны
портреты, представлявшие интерес скорее для историка, чем любителя искусств;
двери   я занавесил гобеленами,   изображавшими павлинов4, чье оперение
отливавало голубизной и бронзой, и они преграждали вход суете и злобе дня -
всему, что чуждо покою и красоте; и теперь, созерцая Богоматерь Кревелли5 и
размышляя о розе в руке Девы, розе, чья форма была столь точна и изысканна,
что скорее казалась запечатленной мыслью, чем цветком, и рассматривая на
полотне Франчески6 серое сумеречное небо, на фоне которого лица пламенели
восторгом, я знал все экстазы христианства - но без его рабского повиновения
обычаю и традиции; когда я размышлял о древних богах и богинях, отлитых в
бронзе, - мне пришлось заложить дом, чтобы купить их, - я испытывал
языческое наслаждение бесконечным многообразием красоты - при этом свободный
от языческого страха перед недремлющей суьбой и мысли о бесчисленных
жертвах, призваных ее умиротворить; мне было достаточно подойти к книжной
полке, где каждая книга одета в кожаный переплет с замысловатым тиснением, а
цвет переплета тщательно подобран: Шекспир, облаченный в золотисто-красный -
цвет славы этого мира, Данте - в тускло-красный цвет гнева, Мильтон - в
серо-голубой   формального бесстрастия - я мог   испытывать   любую   из
человеческих страстей, не ведая при том ни горечи, ни пресыщения. Я окружил
себя всеми богами, ибо ни в одного из богов не верил, я проживал все
наслаждения, ибо ни одному из них не давал над собой власти, пребывая извне,
- одинокая, неразрушимая монада, зеркало из полированной стали: захваченный
победоносной силой этой фантазии, я босил взгляд на птиц Геры, мерцающих в
отблесках камина, словно оперение их было создано из драгоценных камней; и
моему сознанию, для которого символы были хлебом насущным, эти павлины
предстали стражами моего мира, преграждающими доступ в него всему, что не
проникнуто красотой столь же глубокой, как их красота; и на мгновение мне
показалось, как казалось уже не раз, что возможна жизнь, лишенная горестей,
кроме одной-единственной - горечи смерти; и тут же мысль, раз за разом
неизбежно следовавшая за этим переживанием, наполнила меня мучительной
скорбью. Все эти формы: Мадонна, исполненная чистоты наивной и грустной, и
восторженные лица, сияющие в свете утренней зари, и эти бронзовые божества,
не ведающие ничего, кроме своего бесстрастного достоинства, - все эти
образы, которые столь легко спугнуть, образы, проносящиеся в пространстве от
одного отчаянья до другого, - все они принадлежат миру божественному, миру,
в котором мне отказано; всякий опыт, сколь бы ни был он глубок, всякое
восприятие, сколь бы ни было оно утончено и обостренно, будут дарить меня
лишь горькой грезой о бесконечной   энергии,   которой мне никогда не
причаститься, и даже в лучшие мои мгновения во мне будет два человека, один
из которых тяжелым взглядом смотрит на мгновенные прозрения второго. Я
окружил себя золотом, рожденным в чужих тиглях; но высшая мечта алхимика -
преображение истомленного сердца в не ведающий усталости дух - была так же
далека от меня, как и от древнего адепта Великой науки. Я обернулся к своему
последнему приобретению - алхимической печи, которая, как уверял меня
продавец на улице Пелетье, в свое время принадлежала Раймонду Луллию, и,
соединяя алембик с атанором, а рядом с ними водружая lavacrum maris7, я
постиг, чему учили алхимики, утверждая, что все сущее, отделившееся от
великой бездны, где блуждают духи, являясь одним во множестве и множеством в
одном8,   снедаемо бесконечным   томлением; гордый своим   всезнанием, я
посочувствовал   всепожирающей   жажде разрушения, скрытой алхимиком под
покровом символов: всех этих львов и драконов, орлов и воронов, росы и
селитры, - стремлению обрести эссенцию, которая растворит все тленное. Я
повторил про себя девятый ключ Василия Валентина, в котором он сравнивает
пламя Судного Дня с алхимическим огнем9, а мир - с горном алхимика, и
возвещает нам, что все, все должно раствориться, и лишь тогда божественная
субстанция, материальное золото или нематериальный экстаз пробудятся ото
сна10. Я растворил смертный мир, я жил среди бессмертных сущностей, но так и
не обрел чудесного экстаза. Думая об этом, я откинул портьеру и устремил
взгляд во тьму; моему взволнованному воображению представилось, что все эти
маленькие точки света, усеявшие небо, - не что иное как горны неисчислимых
божественных алхимиков, непрерывно вершащих свое делание, обращающих свинец
в золото, усталость в экстаз, тьму - в Бога; и при виде их совершенной
работы ощущение смертности тяжким грузом легло мне на плечи, и я заплакал,
как плакали в нашем веке многие мечтатели и поэты, стеная о рождении
совершенной духовной красоты, которая одна только и может возвысить души,
отягощенные столь многими мечтами.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ -

http://lib.ru/POEZIQ/JEJTS/Rosa_0_m.txt