byddha_krishna1958

Продолжение истории
... — Когда впервые вас охватило чувство безнадежности, фрейлейн Флеге?
Этот вопрос, заданный красивым мягким баритоном доктора Фрейда, заставил ее задуматься. В самом деле — когда?
Может быть, в тот день, когда она впервые притащила к Густаву в мастерскую свою сестру Хелену? Та только что окончила школу, была уже взрослой барышней — воздушной, хрупкой красавицей с осиной талией и длинной шеей; плотно сбитая круглолицая и рыжеватая Эмилия, увы, нисколько не походила на сестру.
Мастерская находилась в здании фабрики по производству серебряных изделий, на четвертом этаже по грязной вонючей лестнице. Хелена отшатнулась, увидев открывшего им дверь Густава: он был в длинной, до пола, рубашке, заляпанной красками, — такие рубашки носили, кажется, только пациенты домов для умалишенных. Рядом с Климтом стоял его старший брат Эрнст, тоже художник, — высокий, тонкий, темноглазый и тоже разительно не похожий на Густава.
— Нас подвели натурщицы, — нервно заговорил Эрнст прямо с порога. — Может, вы попробуете?
Дурочке Эмилии предложение позировать, словно взрослой барышне, показалось верхом счастья. Хелена стала дергать ее за рукав: мол, откажемся, стыдно. Но остановить Эмилию оказалось не так-то просто. Схватив платья, которые сунул ей Эрнст, она поспешила за занавеску. Густав стоял у огромного мольберта и даже не смотрел в ее сторону. Ничего, сейчас он увидит, какая она умелая. Эмилия храбро схватила ярко-оранжевое одеяние и нацепила на себя: не зря ведь Климт все эти годы учил eе быть храброй и не бояться настоящей жизни. Платье оказалось ей великовато. Из-за занавески Эмилия вышла, придерживая топорщившуюся ткань рукой, она старалась придать своему пухлому розовому лицу выражение взрослой независимости. Густав обернулся и, присев на корточки, прыснул лающим волчьим смехом.
— Карапуз в опере, — простонал он между приступами хохота.
Эрнст едва сдерживал улыбку, но не смеялся
Вот тогда-то Эмилия впервые испытала чувство безнадежности в связи с Густавом, если не считать мелких эпизодов с тем же привкусом на их занятиях рисунком, когда Эмилия снова и снова убеждалась, что она совершенно бездарна как художник. Но тогда в мастерской она боролась со слезами из последних сил, и все же они предательски брызнули из глаз, когда она натягивала за занавеской пояс, чулки, рубашку, корсет... Густав ее отверг. В сущности, за эти годы так ничего и не изменилось: она ему не подходит, ну что тут поделать?
— А почему, фрейлейн Флеге, вы, извините за выражение, так зациклились на вашем учителе рисования? Разве вокрут не было других молодых, интересных мужчин вашего возраста?
Климт говорил ей то же самое. Он старше ее на 12 лет и совсем не компания девушке из буржуазной среды, дочери фабриканта. И он абсолютно, совершенно не похож на своего любимого брата Эрнста. Тот оказался способен влюбиться, как нормальный человек, и его возлюбленной оказалась сестра Эмилии — Хелена. В 1890 году Хелена Флеге вышла замуж за Эрнста Климта и родила ему дочку. Видимо, у троицы сестер Флеге отпущенное им на всех счастье целиком досталось Хелене, потому что из них троих замуж вышла только она одна.
милия завидовала сестре, но Хелену ждало несчастье — и двух лет не прошло, как Эрнст Климт умер от пневмонии, оставив Хелену вдовой. Предприимчивая Паулина, их старшая сестра, никогда и не сомневалась, что останется старой девой, и приложила массу усилий, чтобы открыть школу для портних. Хелена вместе с Эмилией пошли туда работать — помогать сестре.
Однако Густав Климт, к его чести, всю свою жизнь материально поддерживал Хелену и ее дочку — их общую с Эмилией племянницу.
Что касается Эмилии, то она и сама не знает, почему так зациклилась на Климте; так уж получилось, что она любила ГУстава всегда, словно родилась с этой любовью; по крайней мере ей так казалось, едва она осознала себя взрослой. Подружки по школе бегали на свидания, выходили замуж и рожали детей, а личная жизнь юной Эмилии свелась к тому, что после работы у Паулины ноги сами несли eе в мастерскую Климта — быть рядом, мыть кисти, вытирать пыль с подрамников, смотреть на него, мечтать...
Он ведь был некрасивый, ниже eе ростом, дикий, «варвар», как прозвала его мать Эмилии; у него были крестьянские руки (кстати, дед Климта происходил из северобогемских крестьян), вульгарый площадной язык — он умел ругаться грязнее извозчика. Но когда Густав прикасался к холсту, в его пальцах появлялись трепетность и чуткость, а в глазах — нечто невыразимое. В эти моменты он был не здесь, он владел секретом убегать из этого мира, из этой конкретной минуты, из захламленной мастерской, где его грязные босые ноги холодил каменный пол, и в заляпанной красками длинной рубахе писал орнаментальные, декоративные, удивительно эстетские полотна, полностью соответствовавшие его внутреннему видению и противостоящие прозаичной и грубой обстановке вокруг.
В тот незабываемый день, когда похоронили Эрнста Климта и Густав исчез с кладбища, Эмилия помчалась следом за ним в мастерскую — поддержать, побыть рядом. Климта она застала методично сжигающим все незаконченные картины брата, в том числе и картину, на которой была изображена Хелена. Эмилия бросилась к полотнам — ей хотелось их спасти, защитить. Климт угрюмо взглянул на нее, погасил и забросил в угол огарок свечи, подошел, рванул траурное черное платье и взял ее, не спрашивая согласия, на узкой кровати за заляпанной красками пыльной занавеской в мастерской. После этого волнующего и потрясшего 18-летнюю девчонку события Эмилия решила, что теперь она — законная невеста Климта, о чем поспешила объявить сестрам, сияя, как их начищенное столовое серебро; рассказала также матери и отцу; оба были удивлены.

Надо ли добавлять, что Климт и не думал ехать к родителям «невесты». Он вообще не подозревал, что у него есть невеста, и пропал на несколько недель. Оскорбленный его поведением герр Флеге рвался поехать к нему сам и объясниться «по-мужски», но униженная Эмилия умоляла отца не предпринимать никаких шагов.

Отсутствие в тот период Климта довело Эмилию почти до помешательства — она не могла ни пить, ни есть, ни работать и все переживала свой «позор». Она решила поехать к Климту сама... И вот трепещущая Эмилия, впервые в жизни явившаяся к художнику без предупреждения, тихонько приоткрыла тяжелую дубовую дверь мастерской. Сначала она никак не могла взять в толк, что происходит: под потолком висели трое каких-то узорчатых переплетенных качелей, на них, словно русалки, безмятежно раскачивались три юные обнаженные красавицы, одна из них дремала, прикрыв глаза. Густав быстро-быстро смешивал краски и, почти не глядя на мольберт, чуть не вслепую наносил мазки; в его глазах плескался восторг. Потерявшая дар речи Эмилия выронила зонтик, и Климт вздрогнул от звука его падения.
— Вон! — заорал он, увидев се. — Кто разрешил прийти?! Вон!!!
Она попятилась в испуге, он сгреб се в охапку, словно безвольную податливую куклу, и вышвырнул на лестницу. Когда Эмилия очутилась на улице, из окна ей под ноги был брошен зонтик. Она судорожно рыдала в полный голос...
— Я не святоша, а художник, и если ты хочешь быть рядом, тебе придется смириться с этим, для буржуазного брака я не гожусь! — жестко заявил Густав Эмилии.
Климт стремительно превращался в безумца, во всяком случае, Эмилии было очевидно, что с середины 90-х его куда-то понесло. Он начал отказываться от выгодных заказов, чего никогда не позволял себе раньше: ведь с ранней юности, почти со студенчества, он прилежно расписывал интерьеры дворцов и театров, купальни, музеи, императорские загородные дома — и имел от этого не только отличные деньги, но и статус одного из самых преуспевающих и респектабельных художников Вены.
Однажды Эмилия стала свидетельницей чудовищной сцены — Климт после выполнения очередного заказа изо всех сил хлестал себя плетью по пальцам и орал:
— Презираю! Презираю!
Потом выхватил полученную от заказчика пачку денег и в бешенстве вышвырнул их в окно; помощники Климта — Мунч и Бсргон, издав возмущенный вопль, как были в подштанниках, выскочили на улицу и ползали на коленях, подбирая купюры, а потом ловили их, разлетающиеся, словно бумажные голуби, от порывов ветра.
Климт сам порывался экспериментировать, он не боялся обвинений в дурновкусии — ему хотелось, например, совместить японские узоры или яркий византийский орнамент с человеческими телами, особенно женскими формами. Он мечтал заниматься никем не виданной росписью, которая, как он утверждал, являлась ему во сне и стояла перед его внутренним взором. Обнаружив, что он, в сущности, стал заложником хорошего тона и рабом звонкого гонорара, Климт взбунтовался и стал рваться с этой цепи, как взбесившийся пес, озверевший от слишком долгого сидения на привязи. Рваться и кусаться.
Весной 1897 года Эмилия узнала, какой скандал учинил Густав в Академии художеств. Тыча пальцем в выставленные работы старых уважаемых членов академии, Климт раскритиковал их в пух и прах, повторяя, что от них идет трупный запах и место им на кладбище. Престарелые академики просто остолбенели от такой неслыханной дерзости. Не на шутку разошедшийся Климт провозгласил: «Кто вместе со мной готов выйти из прогнившей академии?» Вызвалось человек 20 молодых художников — они объединились в группу под названием «Сецессион» (что в переводе значило «уход»), главой, разумеется, выбрали Климта, и теперь они собирались совершить переворот в застойном, как болото, австрийском искусстве.

Все участники образованной Климтом группы собрались и нетерпеливо ждали, пока явится Климт, чтобы составить манифест нового движения. Густава нигде не было, и Эмилия вызвалась разыскать его. Случайно толкнув дверь одной из ванных комнат, фрейлейн Флеге отшатнулась: Климт стоял на коленях и быстро-быстро рисовал углем; перед ним в большой пустой ванне лежала обнаженная Альма Шиндлер, грудь и причинное место которой едва прикрывало черное кружево порванного платья.

— Манифест... — пискнула Эмилия.

— Какой еще, к чертям, манифест?! Вот — манифест! Женское тело, как я его вижу, руки, как продолжение крыльев птицы... Ну-ка, Эмилия, принеси быстро тот большой цветок из гостиной!

Альма Шиндлер, которую Эмилия впервые встретила здесь, у Берты, была дочерью покойного художника Эмиля Шиндлера: длинная, тонкая, с яркими живыми глазами, остроумная и очень наглая. Несмотря на то что ей было всего 18, она уже считала себя композитором и писала музыку на слова Рильке, Новалиса и Гейне. Все мужчины в тот вечер были покорены ею, но Климт умудрился первым завоевать се расположение.
Доктор Фрейд спрашивает Эмилию про чувство безнадежности? Так вот, появление на горизонте Альмы усилило его стократно. Просто потому, что между Эмилией и Альмой не могло быть никакого сравнения: куда круглолицей, плотно сбитой и бездарной Эмилии до утонченной и к тому же талантливой красавицы Альмы?

Шиндлер в самом деле оказалась для Климта роковой женщиной, его демонической музой, потом она станет таковой для многих гениальных мужчин — для Малера, для Кокошки, для Франца Верфеля, Шенберга...

В тот день, когда Эмилия узнала от общих знакомых, что Климт сделал Альме предложение, она пробралась в спальню к матери и высыпала из пузырька прямо на язык около десятка белых таблеточек снотворного. Ей не о чем было жалеть. Эмилия уже давным-давно жила в глубочайшем разладе с собой: Климт презирал себя за то, что писал из-за денег, но нашел-таки в себе силы порвать с этим и делать по-своему, а сама Эмилия настолько жалка, что таскается за мужчиной, который совершенно не нуждается в ней, не влюблен в нее, а только использует, когда ему удобно. Сколько раз она требовала от себя порвать с ним? Не смогла. Отец презирает Эмилию, мать посматривает на нее с брезгливой жалостью, сестры — с недоумением. Зато теперь на ее похоронах они смогут сказать, что в ней все-таки осталась искра гордости и потому они могут ее не стыдиться
Когда домой вернулась Хелена, Эмилия, пошатываясь, стояла, держась за край раковины, и ее каждую минуту скручивало пополам: молодой организм отказался умирать и предпочел исторгнуть яды.

Три месяца после этого они с Климтом не виделись. И вот в один прекрасный день, когда Эмилия в школе Паулины давала девушкам урок кройки, дверь приоткрылась, просунулось заросшее лицо дикобраза, и ее поманил широкий толстый палец. Разумеется, за дверью по-медвежьи переминался с ноги на ногу Густав, в нетерпении схвативший Эмилию за руку, едва лишь она вышла за дверь. Он только что вернулся из Италии, да, он провел там три месяца...

Он не стал скрывать — страсть к Альме Шиндлер действительно застила его «старые пьяные глаза»; да, эта красивая сучка казалась ему воплощением женщины нового искусства. Он не потащился бы за ней в Венецию, приди она одна к нему в мастерскую, как он просил; трахнул бы ее разок-другой — и вся страсть улеглась бы, он себя знает, осталось бы только искусство. Но эта фифа заупрямилась, написала ему двусмысленное письмо и укатила с мамашей в Венецию. Ну а он, дурак, пустился следом за нею.

Он гонялся за Альмой по венецианским переулкам, врывался в палаццо, которое Альма снимала с матерью, пускал в широкое окно ее комнаты сложенные в виде бумажных голубей рисунки и наброски, изображающие Альму, а безжалостная фрау Шиндлер в сердцах выбрасывала их прямо в канал. Да он вел себя просто как пораженный стрелой эроса Ромео! Договорился с венецианским священником, что их тайком обвенчают, сделал эскиз и заказал великолепное свадебное платье! Альма категорично сказала ему «нет», и Густав собственноручно порезал платье ножницами прямо в ателье. Зачем Эмилия слушала все это? «Я тебе это рассказываю, потому что ты мой единственный настоящий друг», — Климт припечатал ее этими словами, назвав к тому же еще и в мужском роде.

Впрочем, в начале 1900-х было не похоже, что у Климта-художника есть будущее. Скандал следовал за скандалом. В 1900 году на большой выставке, устроенной группой «Сецессион», грянул первый. В тот день Климт выставил на всеобщее обозрение один из заказов венского университета — он должен был написать художественные аллегории главных факультетов — философии, медицины и юриспруденции. Эмилия подоспела ровно в тот момент, когда толпа гневно галдела у картины Климта «Философия», и иные зрители наступали на стоявшего тут же художника с такой агрессивностью, точно он украл у них бумажник.
Восемьдесят семь профессоров университета обратились в министерство образования с письмом, обвиняющим Климта в том, что он «выражает неясные идеи с помощью неопределенных форм», и потребовали отозвать у него заказ. Не получилось, потому что в этом же году та же картина получила золотую медаль на Всемирной выставке в Париже и сам Роден назвал ее «божественной».
Отношения Климта и Эмилии изменились: он стал доверять ее вкусу, чем она страшно гордилась. Нет, Эмилия совершенно честно пыталась разобраться в нарождающемся художественном стиле «Сецессиона» вообще и в работах Климта в особенности. Но вот его следующую картину для университета — «Медицина» — назвала не просто непонятной, а порнографической. По правде говоря, увидев полотно, Эмилия пришла в тайный ужас: трудно представить, что точно хотел сказать Климт по поводу медицины своей живописью. Это хаотическое, почти дьявольское видение с черепами и массой морщинистых старых человеческих тел говорит о страданиях, а не о лечении. Очевидно, женская фигура со змеей внизу представляет саму Медицину, но подобная женщина в орнаменте из золотых кружев смотрится как жрица, способная скорее принести больного человека в жертву, а не вылечить его.
— Потрясающе, Густав, а они все просто дураки, — вот что предпочла сказать Эмилия.
Со стороны казалось, что теперь между ней и Климтом царит полная гармония, но это было совсем не так. Эмилия испытывала все нараставшее напряжение и даже страх: ей казалось, что в последнее время Климт помешался на женском теле и что он давно вышел за границы художественных интересов.
Однажды она увидела его этюдник: он был полон зарисовок самых разных обнаженных женских тел — много десятков, откуда только он брал их? Впрочем, со временем ей стало это ясно, ведь он совершенно перестал стесняться своего «друга». На улице, где традиционно стояли девушки легкого поведения, Климт, оказывается, давным-давно был постоянным клиентом. Завидев его, девицы выстраивались перед ним в ряд, как солдаты перед генералом, а он шел мимо, моментально выхватывая из строя тех или иных счастливиц — как правило, длинных, тонких, с мальчишескими фигурами. «Опять селедок набрал!» — с сожалением вздыхала, затягиваясь папироской, ветеран этой улицы — Герда, чьи груди вываливались из черного корсета. «Селедки» ликовали: маэстро художник шедро платил за работу, а всего-то делов — смирно стоять пару часов, и дремать можно... ну а потом, если ему вздумается, так почему бы и нет...
Окончание следует