byddha_krishna1958

Эмилия Флеге почти бегом бежала по запруженным экипажами улочкам Вены. Слава богу, выставочный павильон был не слишком далеко от ее модного салона возле кафе «Каса пиккола» в центре города — оттуда вниз всего пару минут. Надо же, какую огромную площадь город выделил современным художникам! Архитектор Хофманн
говорил ей, что в павильоне целых 54 выставочных зала, и Густаву отдали один из них!
Разумеется, все уверены, что Эмилия видела новую картину Густава, ставшую гвоздем экспозиции. Он выставил 16 работ, среди них «Даная», «Надежда» и «Водяные змеи», но последнее полотно «Поцелуй», над которым Климт колдовал уже полгода, до сегодняшнего дня никто не видел. Вернее, на данный момент не видела только она, хотя все уверены в обратном. Эмилия тряхнула пышными рыжеватыми волосами. От Густава всего можно ожидать: по какой-то причине последние три месяца он не подпускал ее к этой работе, буквально прятал от нее картину.
В картине «Поцелуй» Климт задумал ни много ни мало отобразить аллегорию любви. Ничего себе задача! Конечно, Эмилии было лестно, что он именно ей предложил позировать для этой важной работы. Честно говоря, она совсем этого не ожидала. Значит, она всетаки ассоциируется у него с любовью? Спасибо и на том.
Эмилия подошла к картине и замерла перед ней. Это... это... да нет, совсем не то, что она ожидала. Невероятно мощно, чувственно, необыкновенно... С другой стороны, картина оказалась просто непостижимо целомудренной для Климта. Эмилия ждала каких угодно натуралистических подробностей и была готова практически ко всему. Конечно, ей хватило опыта и искушенности в первую же секунду понять, что Густав создал величайший шедевр
Он же собирался изобразить на полотне себя и ее — их двоих! Он обещал ей это... Сколько раз Густав водил ее за нос! Вот и теперь — фигура мужчины на полотне была совершенно неузнаваема, лица его не видно вовсе. Что же касается девушки... Ну да, чем-то неуловимым ее цветущий лик отдаленно напоминает лицо Эмилии, зато руки — она сразу узнала — вовсе не ее, они принадлежат его богатой заказчице Адель Блох-Бауэр, жене банкира. Или нет, скорее Соне Книпс, которую он тоже много раз рисовал.
Почему же Густав пренебрег руками Эмилии? Против воли в сердце поднималась досада: Климт не пустил ее на свою лучшую картину! И вроде бы ревновать не к кому: на полотне Густав не запечатлел знакомой девушки или конкретной модели — всех их Эмилия знала наперечет. Это была именно аллегория — собирательная девушка в объятиях собирательного мужчины. Но Эмилия поняла, что все равно завидует и ревнует. Как ревновала она Климта решительно ко всем изображенным на его картинах женщинам. А было их... легион.
Да куда же подевался Густав? Да вот же он — только что мелькнул в двери и снова исчез.
Она устремилась за ним. Надо же его поздравить! Она нагнала друга в зале его полотен. Ну и вовремя же она успела! Густав уже размахнулся, собираясь вонзить в «Поцелуй» свой перочинный ножик! Жгучая боль в ладони заставила Эмилию вскрикнуть: она инстинктивно вытянула руку, пытаясь защитить картину, и ножик поранил ее. Климт взревел от ужаса, выхватил из кармана чистейший, приготовленный его маменькой носовой платок и прижал к порезу.
— Никаких врачей, Густав! — ровным голосом приказала Эмилия. — Это всего лишь порез.
Откуда в ней взялась эта решительность? Но если сейчас привлечь внимание людей, то все решат, что Густав — чистой воды психопат! Газеты тут же раздуют, что между ними вышла ссора и он пырнул ее ножом, что он опасен для общества.
Климт смотрел на Эмилию, расширив зеленоватые глаза, — так смотрит загнанный в угол насмерть перепуганный зверь. Дикие глаза, лесные, как она их называла, приоткрытый в гримасе ужаса рот. Кровь не останавливалась, платок промок насквозь. Эмилия неуклюже, одной рукой стащила с головы большую, украшенную крупными цветами шляпу и прикрыла ею руку с раной.
— Бежим отсюда, — сказала она, — проводи меня домой
Спрятанный в комнате Эмилии в нижнем ящике дубового комода абсент был извлечен Густавом немедленно. И когда ушел доктор, провозившийся часа полтора с ее раной, у Климта уже заплетался язык.
— Я дерьмо... полная куча дерь-ма. Бездарь, без-дарь! Я хочу, чтобы ты упекла меня в дом умалишенных! Пусть мне там руки отрежут... и глаза... вырвут.
Сколько лет она слушает это? Они познакомились в конце 1888 года, сейчас 1908-й, стало быть, 20 лет! Можно бы и привыкнуть.
Снова Климт невменяем. То экстаз, то депрессия, в худшем случае — агрессия, как все последнее время. Черт, как же все-таки заставить его пойти к врачу? Вон чуть картину не уничтожил, а может ведь и себя порезать...
Когда несколько лет назад сама Эмилия дошла от Климта до ручки, она решилась обратиться к доктору Фрейду. Тот был венской знаменитостью, лечил нервные расстройства, неврозы и депрессии новым способом — беседой, разговорами и даже, подумать только, анализом снов! К нему валом валила венская аристократия, он многим помог, и про него рассказывали чудеса. Из их близких знакомых к Фрейду наведывался Густав Малер, и приемы Фрейда ему помогли. Словом, несколько лет назад доктор Фрейд произвел на Эмилию самое благоприятное впечатление.
Он был представительный, красивый мужчина, застегнутый на все пуговицы, — ни малейшей небрежности во внешности. Строгий кабинет в его просторной квартире на Бергштрассе, мебель красного дерева, множество книг, скульптурные фигурки в шкафу, привезенные со всех концов света. Доктор сидел к ней спиной, а она лежала на знаменитой кушетке и страшно стыдилась рассказывать ему правду: что она старая дева — сколько лет ей тогда исполнилось, 35? Детей у нее нет...
— Как бы вы определили свою главную эмоцию, фрейлейн Флеге? — спросил Фрейд.
Она задумалась. Безнадежность — вот ее главная эмоция, давно опутавшая Эмилию, словно безжалостная рыбацкая сеть бьющуюся рыбу, и это чувство возникло в ее душе очень рано.
...Ее матери, скучающей жене владельца фабрики табачных трубок — Герде Флеге, пришла в голову блестящая мысль заказать молодому, но уже очень известному и модному художнику Густаву Климту портрет трех своих дочерей. Младшую, 14-летнюю Эмилию, Климт промучил дольше сестер, и вышла она такой уродиной, с пухлыми щеками, как у хомяка, короткой шеей, что даже матушке не понравилось. Хорошо, что эти первые портреты бесследно исчезли и никто их не видел! Зато Эмилию поразило то, с какой легкостью художник наносит линии на холст и как волшебно сплетаются эти линии в объекты и лица, которые не отличишь от настоящих! Отец пошел навстречу мольбам младшей дочери и уговорил Климта за приличную плату давать ей уроки рисования.
Художник жил фактически за городом, его домишко оказался невелик, вокруг жили явно совсем небогатые люди. Мать Климта, крошечная женщина в неопрятном фартуке и с тугим пучком волос на затылке, окинула 14-летнюю робкую ученицу испытующим взглядом.
— Я буду присутствовать на занятиях, — решительно заявила женщина. — А то ведь не дай бог что!
Тогда Эмилия, по правде говоря, не очень поняла, о чем это тревожится фрау Климт. Самой девочке ее 27-летний наставник казался не только старым, но и вообще странным: небольшого роста, импульсивный, нервный — его руки вес время шевелились, что-нибудь мяли, ощупывали; цепкие зеленоватые с прищуром глаза казались проницательными и хитроватыми; носил Климт по большей части длинную, почти до полу рубаху — в ней он рисовал, в ней же встречал гостей. А уж как он ел! Однажды маменька пригласила его к столу — и он накинулся на еду, как голодный пес на кость, брал мясо с тарелки руками, кости от птицы мог бросить прямо на скатерть. Эмилия видела, как мать, сконфузившись, отворачивается, а старшие сестры — Паулина и Хелена — косятся на гостя и переглядываются
На их первом уроке Климт велел девочке 20 минут смотреть на обычный красный кирпич, положенный на стол. Эмилия вместо кирпича нарисовала квадрат и думала, что Климт выставит ее вон, объявив неспособной. Но этого не произошло — они прозанимались целых шесть лет, и Густав повторял, что если бы у Эмилии имелось прилежание, из нее вышел бы вполне приличный рисовальшик. Впрочем, она и сама поняла, что у нее нет таланта к живописи, а занятия не бросала только потому, что ей нравилось проводить время с Климтом. Он не был занудой, однажды, например, повел девчонку в кондитерскую Dcmel — самое любимое место сладкоежки Эмилии в Вене. Климт покорил ее сердце марципановым тортом, который она совершенно неприлично запихивала в рот огромными кусищами и стреляла глазами по сторонам: не смотрят ли на нее с осуждением дамы и господа за соседними столиками.
Климт сказал ее родителям, что будет сам приезжать за ученицей и возвращать ее домой — мол, отныне они занимаются не у него дома, а в студии. На самом же деле они кочевали по самым лучшим венским кофейням: сколько тортов «Захер» слопала Эмилия за те шесть лет, что длилось ее ученичество у Климта, и вспомнить страшно!
Поначалу Эмилия думала, что Климт беден — он постоянно носил один и тот же поношенный сюртук и обходился без галстука. Оказалось, что это совсем не так: художник, отлично зарабатывая крупными дорогими заказами и частными портретами знати, вполне преуспевал. По сравнению со своим отцом — не слишком удачливым гравером Эрнстом Климтом — Густав рано сделал правильный выбор. Художественно-ремесленное училище в Вене, в которое он поступил в 14 лет, давало тогда почти такое же серьезное образование, как и Академия художеств; кроме того, Климт посещал занятия по декоративной живописи Фердинанда Лауфбергера, и это очень много ему дало. Эмилия с удивлением узнала, что ее учителю заказывают интерьеры театров и дворцов по всей империи, что его работы есть в Райхенберге, Карлсбаде и Бухаресте.
Однажды зимой 1889 года Климт взял Эмилию с собой в венский Бургтеатр, чтобы показать свою роспись; она подняла глаза к потолку и увидела нечто впечатляющее — поразительно яркое и мощное.
— Я выбрал античные темы, как видишь, — небрежно бросил Климт. Эмилия восхищенно кивнула: определенно она недооценивала своего учителя. То, что сам император Франц Иосиф в 1888 году вручил Климту «Золотой крест» за заслуги в искусстве, Эмилия узнала за обеденным столом от своего отца.
Однако на прошлой неделе Климт наконец повел Эмилию туда, куда ходят художники. Они долго тащились по окраине на пролетке, а потом зашли в дешевую прокуренную конуру, тошнотворно пропахшую жареной рыбой. Здесь на колченогих стульях сидели какие-то мужланы в рабочих блузах и горланили, отпивая из стаканов темную жидкость.
( продолжение следует )