byddha_krishna1958

Гюстав Моро. Эдип и Сфинкс

Эмма и попугай

Галине Даниловой, ,

издательство "Полет Джонатана"
с благодарностью

"И только музыка ведет нас к Богу"

Неизвестный композитор XVIII века

Часть первая

Экспозиция

Утро было промозглым и даже не серым, а размыто черным. Настроение приближалось к погоде: хотелось плакать, жаловаться и смачно хлюпать носом .

Вчера она вернулась домой рано. Сбросила на пол показавшуюся свинцовой шубу, подошла к зеркалу, с ненавистью посмотрела на себя и медленно сползла вниз, на давно нечищеный ковер. Неожиданно для самой себя обхватила голову руками и даже не заплакала, а по-бабьи, как могут только деревенские плакальщицы, протяжно завыла. Там же на грязном ковре, обессилив от слез, заснула.

Ее горя никто бы не смог понять. Скорее всего, над ней бы просто посмеялись. Или того хуже. Но делиться своим горем было не с кем. Да и желания такого не было. И она проплакала все эти дни. Временами Эмма брала себя в руки, успокаивалась. Шла в кухню, ставила чайник на газовую плиту, зябко куталась в старую шаль и смотрела на газовое пламя. Это продолжалось так долго, сколько времени требовалось, чтобы вода не просто закипела, а начала сердито плеваться и бренчать крышкой. Тогда она, очнувшись, спешила заварить чай. Но застывала с чайником в руке и снова начинала плакать. Она еще не успела привыкнуть к одной потере, как ее настигла другая.

Попугай пропал неделю назад. Эмма была не просто в отчаянии. Она мгновенно утратила всякий смысл жизни. Геро была ее подружкой с самого рождения. Она садилась на край детской кроватки и смотрела на Эмму круглым блестящим глазом. Потом поворачивала голову и также внимательно рассматривала другим глазом, таким же круглым и блестящим. «Манюня! Маленькая!» - эти слова были, кажется, самыми первыми в Эмминой жизни. Впрочем, тогда она была вовсе не Эммой. Мать, которую Эмма знала только по фотографиям в кабинете отца, умерла, когда девочке исполнилось полтора года, назвала ее Марией. Но наступил день, когда Мария потребовала, чтобы ее звали тем именем, которое ей самой представлялось единственно возможным.

Ей было двенадцать лет, когда она прочитала что, собственно, по мнению знающих людей означает ее имя. С этим именем выходила некоторая путаница, и девочка не сочла возможным выбрать то значение, которое ей больше нравилось. Мария, по разным версиям, была то "горькая", то "упрямая", а то и вовсе - "отвергнутая". А еще во всех книжках настаивали на том, что обладательница имени Мария непременно особа "обидчивая и своенравная".

«Мария не показывает внешне своего эмоционального состояния, но в экстремальных ситуациях становится «взрывоопасной». Под горячую руку ей лучше не попадаться. Неудачи и поражения расстраивают её, но трагедии из этого она не делает. За себя может постоять, в обиду ни себя, ни своих близких не даст». Прочитав все это, девочка поняла, что быть такой "Марией" она не желает. Если честно, какие-то черты предполагаемого Машиного характера ей нравились, но она уже понимала, что это имя " не ее", и получила она его случайно. А быть случайным человеком ей хотелось меньше всего.

Эмма. И никак иначе. Новое имя ей приснилось. Это была вывеска на крохотном магазине, где продавались старинные ноты, партитуры редких музыкальных произведений, клавиры и либретто опер. В магазинчике пахло ладаном и немного ванилью. За крохотным прилавком стоял маленький старичок с лицом младенца. Седые волосы выглядели сияющим ореолом. И сам он светился удивительным радостным светом. Увидев девочку, он засиял улыбкой и протянул ей коробку с пожелтевшими листочками. «Это твое. Тебе нужно продолжать. Бери!»

Проснувшись, она отправилась к отцу и, как это бывало каждое утро, рассказала сон. Неожиданно Генрих подхватил дочь подмышки и закружил по комнате. «Ах, как это прекрасно! Как великолепно!» - восклицал он. И в тоже мгновенье она поняла: ее настоящее имя – Эмма. Она чувствовала напряжение и энергию имени. Была уверена в том, что теперь ее жизнь сложится правильно, так, как она задумала. Так и случилось.

Эмма выросла замкнутой, строгой. Очень сдержанной внешне, потому, что научилась укрощать чувства и эмоции. Ее отличала стальная воля и самостоятельность. Она была упорна и не боялась работы, какой бы тяжелой та ни была.

Настойчивость и последовательность в полной мере проявились, когда отцу была передана нотная библиотека какого-то богача, скупавшего на аукционах редкие ноты. Все листы многочисленных произведений были перепутаны, а некоторые разорваны на несколько частей. Никто не брался за столь неблагодарный и вообщем-то бесполезный труд: знатоки понимали невозможность осилить такой объем мешанины из перепутанных и рваных нот. Эмма не без страха, но решительно взялась за работу. После трех лет упорного труда она вернула полностью восстановленные произведения. Генрих и его коллеги по достоинству оценили ее усердие - девушке был посвящен специальный концерт, на котором каждым новым произведением дирижировал новый маэстро и так же менялись солисты.

Имя было выбрано правильно, она в этом не сомневалась. Давно и для всех она была Эмма. И только Геро, вечная подружка, самая преданная и любимая, продолжала будить ее, выкрикивая: «Манюня! Маленькая, пора вставать!» Только ей позволялось звать Эмму ее детским именем. Но Геро была вне критики, хорошо знала это и сама решала, что она может позволить себе, что нет. Ее можно было попросить, иногда – убедить, но никогда - приказать.

Птица была старая и очень важная. Геро несомненно знала, что красива и с удовольствием смотрела на себя в зеркало. Эмма прочитала, что ни птицы, ни животные не узнают свое отражение. Но только не Геро! Невозможно было ошибиться, когда она важно прохаживалась по туалетному столику, поворачиваясь то одним боком, то другим, внимательно рассматривала себя. Было видно как она довольна тем, что видит в зеркале.

Несмотря на почтенный возраст, а Геро жила еще у Эмминого деда, птица с удовольствием разделяла игры маленькой девочки. Часами сидела на плече читающей Эммы, когда та подросла. Научилась осторожно перелистывать клювом страницы. Терпеливо слушала гаммы и упражнения, когда Эмму начали обучать музыке.

Став взрослее, Эмма только попугаю могла рассказать все свои нехитрые секреты и маленькие тайны. Больших тайн в ее недлинной жизни попросту не было. Жизнь Эммы была ограничена квартирой и концертными залами. Но Геро никогда не покидала ее и там. Теперь же она была даже не частью стареющей женщины, а составляла единое целое с ней. Они были неразлучны до той злополучной пятницы, когда Эмму утром никто не разбудил.

Отец Эммы, Генрих, был весьма известным дирижером. Он воспитывал дочь один. У девочки не было даже няни. Только позднее, когда пришла пора идти в школу, в доме появились учителя. Отец отказался от обычной формы обучения, посчитав, что его дочери она не подходит. Но, на самом деле, все было проще: он был не готов с ней расстаться даже на короткое время. Признаться честно, Эмму учили кое-как. И она, с обычной точки зрения, была человеком необразованным: химия, физика, математика были для нее пугающе-непознаваемыми предметами. Она почти ничего не знала и не понимала в этих науках. Но ее музыкальным образованием занимался отец, и здесь она была блестящим и утонченным знатоком истории музыки, легко ориентировалась в причудливых переплетениях всех музыкальных направлений и стилей. Композиторы и исполнители всех времен были не только ей знакомы - она считала их своими ближайшими друзьями. По первым тактам Эмма могла назвать исполняемое произведение, дирижера и музыканта. Музыка, и только музыка была ее единственным, волнующим и прекрасным, миром, в котором она чувствовала себя совершенно счастливо.

Да, Эмма не умела ладить с людьми. Она не знала, о чем с ними можно говорить. Обсуждать пустяки (а с ее точки зрения все, кроме музыки было пустяком, не стоящим внимания) она не желала. А тонкости исполнительского мастерства, глубина трактовки тем или иным дирижером ранних симфоний Малера через пару минут делали глаза собеседника «стеклянными». И она перестала разговаривать с людьми, не имеющими отношения к тому, что являлось тем особым пространством, в котором жил ее отец, и все, кто имел отношение к музыке.

Совсем маленькую, после смерти жены, отец привозил Эмму с собой на репетиции и концерты. Генрих брал огромную корзину, стелил в нее нежный, пушистый плед и сажал туда девочку, наказывая крохотному ребенку: «Ты будешь тихо сидеть. Я должен работать. Слушай музыку и тебе не захочется плакать». Отец отвергал любую помощь в уходе за ребенком, хотя вторая скрипка и флейтистка с величайшей охотой поначалу бросались помогать: овдовевший дирижер был весьма завидной партией. Но Генрих, спокойно и властно, останавливал их: «За девочкой всегда есть, кому присмотреть». И это была правда – Геро следила за ней неотступно. Достаточно было Эмме попытаться выползти из корзины, как она получала не сильный, но довольно ощутимый щелчок клювом по затылку. Ребенок быстро усвоил правила поведения и неукоснительно их выполнял.

Уже к трем годам, Генрих заметил, что дочь, не отвлекаясь, слушает, причем слушает одинаково внимательно, и репетиции и концертное исполнение. Она никогда не плакала, не требовала внимания отца. Не высказывала никаких желаний, просто слушала. Если Генрих за работой забывал ее покормить, Геро, сделав плавный круг над оркестром, садилась на плечо нерадивого отца, громко и внятно выговаривая: «Злодей! Генрих, ты - злодей! Не-го-дяй!» Это было любимым развлечением оркестрантов. Музыканты хохотали со злорадным удовольствием: птица озвучивала то, что никто не мог себе позволить. Жесткая, властная, а бывало и деспотичная манера руководства оркестром, нравилась далеко не всем. Его фанатичная преданность музыке и совершенно нечеловеческая работоспособность, часто осложняла жизнь музыкантов. Поэтому они так радовались дерзким высказываниям попугая. Раздавались аплодисменты, а струнная группа традиционно постукивала смычками по струнам. Геро наклоняла головку, шаркала лапкой и только не улыбалась от удовольствия. Правда, случалось такое не часто – Генрих был хорошим отцом. Но, пожалуй, самое удивительное заключалось в том, что Геро ни разу не позволила себе такую выходку во время концерта.

Подросшая девочка уже не умещалась в корзине и однажды, почувствовав или осознав ее тесноту, покинула свое прибежище, чтобы больше туда не возвращаться. Геро не возражала. Теперь Эмма стелила свой плед, уже изрядно потертый, на пол и садилась около стула юного пианиста, только что принятого в оркестр, так, чтобы был хорошо виден отец.

Отец, дочь и попугай были большими друзьями. Они были неразлучны. Им хватало друг друга и музыки. Музыка была в их доме главной. Она была звучащим воплощением Бога. Ей служили, ей поклонялись. Она была повседневной молитвой.

Правда, у Генриха было еще два важных занятия, смысл одного из них Эмме был не ясен. Она не раз наблюдала странный ритуал: у отца на письменном столе, в красивой серебряной коробке, всегда лежала стопка аккуратно нарезанных «четвертушек» нотного листа. Он брал один листок и записывал короткую музыкальную фразу. Потом подходил к большому, во всю стену шкафу, в котором стояли специальные ящики, что-то там делал (но этого Эмма никогда не видела), и закрывал шкаф на ключ.

Второе занятие было куда понятнее – отец собирал сны. Его коллеги, оркестранты, музыкальные критики, обслуживающий персонал, поклонники, все с кем соприкасался отец, рассказывали ему свои сны. Позднее один из постоянных поклонников отца сделал для него сайт в Интернете: там все желающие могли оставлять описания своих снов.

Девочка смутно догадывалась, что два этих занятия были каким-то образом связаны друг с другом. Но как? Это оставалось тайной.

Смерть отца была внезапной. Он вышел на пятый поклон уже побледневшим до голубизны, но публика продолжала неистовствовать. В этот вечер исполнялась Пятая симфония Бетховена. Потом все газеты напишут, что такого глубокого проникновения в замысел великого композитора не удавалось достичь ни одному дирижеру. Исключение делалось только для Герберта фон Караяна, с которым Генрих был знаком и которого буквально боготворил.

Отец ушел со сцены. Эмма, увидевшая, что с ним что-то происходит, бросилась навстречу. Он упал раньше, чем она добежала. Схватив его за плечи, целуя бледный лоб, еще теплый, еще живой, она знала (каким-то неведомым внутренним органом!), что Генрих уже мертв. Она не закричала, не зарыдала, но когда подоспели врачи, не смогла расцепить рук, обнимавших мертвое тело отца.

Эмма окаменела от горя.

ПРОДОЛЖЕНИЕ В СБОРНИКЕ РАССКАЗОВ "МАСТЕРСКАЯ СНОВИДЕНИЙ"
(Авторы - Василий Тверской, Нелли Тверская, Москва, издательство "Полет Джонатана", 2011)

и ЗАВТРА на страницах нашего Альманаха