![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
byddha_krishna1958) wrote2011-04-18 06:31 pm
Литературные чтения. "Я понял, что могу вообразить, что у меня нет тела"
Невероятный и неподражаемый Фаулз.
Джон Фаулз — величайший прозаик нашего времени. У него — удивительное чувство слова, мастерское владение литературным языком и поразительный дар создавать поистине волшебные строки.
В романе «Мантисса» обнажается сама суть творческого созидания, противоречивости искусства, эволюции литературного процесса, отношений мужчины и женщины и многое-многое другое…
Эротика, мифология и размышления о природе творчества тесно переплетаются между собой в романе известного английского писателя. Героя романа, Майлза Грина, поражает амнезия, из которой его пытается весьма экстравагантным способом вывести парочка соблазнительных дам: доктор Дельфи и медсестра Кори. Повествование разворачивается в полном соответствии с фрейдовской идеей о том, что творчество представляет собой сублимацию полового влечения, - сексуальный акт становится у Фаулза метафорой процесса письма, и вскоре читатель обнаруживает, что лежащий перед ним текст является продуктом совокупления действующих в нем персонажей. Доктор Дельфи оказывается одним из воплощений музы лирической поэзии Эрато, и роман постепенно превращается в развернутый диалог между Грином и его вдохновительницей, которые стремятся выяснить, кто же из них настоящий автор и где рождается текст - то ли в авторском сознании, то ли в некоем мифологическом пространстве, являющимся подлинным источником всего сущего. А почти полторы сотни примечаний, которыми сопроводила роман переводчица И.Бессмертная, делают текст доступным, увлекательным и познавательным не только для интеллектуала, но и для любого читателя.
По результатам социологических опросов и по статистике книжных продаж Джон Фаулз в последние годы является в России одним из лидеров читательских предпочтений в категории интеллектуальной прозы: многим знакомы его романы "Коллекционер", "Червь", "Дэниэл Мартин", "Женщина французского лейтенанта" (известный также по экранизации), а "Волхв", выдержав несколько переизданий, стал настоящим культовым романом 90-х годов. "Мантисса", этот остроумный и пикантный роман о том, как и кем создаются романы.
• Источник информации, автор - Алексей Михеев
Джон Фаулз
Мантисса
Тогда, тщательно исследовав свое "Я", я понял, что могу вообразить, что у меня нет тела, что внешнего мира не существует, и не существует места, где я нахожусь, но, несмотря на это, я не могу вообразить, что я не существую; напротив, самый тот факт, что я могу подвергнуть сомнению реальность других предметов, заставляет сделать ясный и четкий вывод, что я существую; в то время как, если бы только я перестал мыслить, даже в том случае, если бы все, о чем я когда бы то ни было успел помыслить, соответствовало действительности, у меня не было бы основания полагать, что я существую: отсюда я заключил, что я есть существо, чья суть, или природа, заключается в мышлении и не только не нуждается в месте существования, но и не зависит в своем существовании от каких бы то ни было материальных предметов. Следовательно, это "Я", то есть душа, благодаря которой я есть то, что я есть, совершенно отлична от тела, легче познается, чем тело, и, более того, не перестанет быть тем, что она есть, даже если бы тела не существовало.
...Rene Descartes. Discourse de la Methode1
СИЛЬВИЯ. А теперь будем серьезны. Звезды предрекают, что я выйду замуж за человека выдающегося, и я ни на кого другого и смотреть не стану.
ДОРАНТ. Если бы речь шла обо мне, я чувствовал бы себя в опасности: вечно боялся бы, вдруг ваш гороскоп сбудется — с моей помощью. В астрологии я абсолютный атеист… зато в личико ваше верю свято.
СИЛЬВИЯ (себе под нос) Вот назола! (Доранту.) Прекратите-ка эти ваши штучки! Вы к моей судьбе касательства не имеете. Вам-то что за дело до моего гороскопа?
ДОРАНТ. А то, что там не предсказано, что я не влюблюсь в вас.
СИЛЬВИЯ. Ну и что? Зато там предсказано, что на пользу это вам нисколечко не пойдет, и слово даю — это уж точно. Полагаю, вы окажетесь способны говорить о чем-нибудь помимо любви?
ДОРАНТ. Если только вы окажетесь способны ее не пробуждать.
СИЛЬВИЯ. Ну в самом деле, это возмутительно! Я вот-вот выйду из себя. Раз и навсегда приказываю вам перестать быть в меня влюбленным!
ДОРАНТ. Как только вы перестанете быть!
...Mariveaux. Le Jeu de l'Amour et du Hasard
2
I
Их обычно изображали в виде юных, прекрасных, застенчивых дев, любивших уединение; они чаще всего — являлись в разных одеждах, соответствовавших тем искусствам либо наукам, которым покровительствовали.
...Lempriere. Under «Musae»
ОНО сознавало, что погружено в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, Альфа и Омега[4] сущего, над океаном легких облаков, и смотрит вниз; потом, после неопределенно долгого перерыва, уже не испытывая такого блаженства, ОНО восприняло чуть слышимые звуки, размытые тени где-то на периферии сознания… Это резко уменьшило ощущение бесконечности пространства, витания в эмпиреях, создав впечатление чего-то гораздо более тесного, вовсе не такого вместительного и дружелюбного. Оттуда, словно в неотвратимом стремительном падении, ОНО услышало, как тихие звуки нарастают, обращаясь в голоса, увидело, что размытые тени фокусируются, превращаясь в лица. Будто в неизвестном иностранном фильме — ничто не казалось знакомым: ни язык, ни место действия, ни состав исполнителей. Образы и эмблемы проплывали, то сливаясь на миг, то разделяясь вновь, как мириады амеб в озерной воде, в деловитой, но бесцельной суете. Эти сочетания форм и ощущений, соединения морфем и фонем возвращались теперь, как алгебраические формулы школьных дней, когда-то бессмысленно заученные наизусть и навсегда отложившиеся в мозгу, хотя к чему их можно было бы теперь применить, зачем они вообще существуют — давным-давно накрепко забыто. ОНО явно обладало сознанием, но не обладало ни местоимением — тем, что позволяет отличить одну личность от другой, ни временем, что позволяет отличить настоящее от прошлого и будущего.
Еще некоторое время блаженное ощущение превосходства, сознание, что каким-то образом удалось взобраться на самый верх некоего нагромождения, сосуществовало с этим чувством безличности. Но вскоре и это ощущение было жесточайшим образом рассеяно неумолимым демоном реальности. Головоломный психологический кувырок, и ОНО оказалось вынужденным сделать неминуем вывод, что вместо величественного парения в стратосфере, на ложе из ямбических пятистиший, ОНО на самом деле лежит на спине в обыкновенной кровати. Над головой — настенная лампа: аккуратный прямоугольник, перламутрово-белый пластмассовый плафон. Свет. Ночь. Небольшая серая комната — светло-серая, такого цвета бывают крылья у серебристой чайки. Лимб, где никогда ничего не происходит, терпимое ничто. Если бы не две женщины, пристально глядящие сверху вниз — на него.
Безмолвный упрек на том лице, что поближе и потребовательнее; ОНО вынуждено волей-неволей сделать еще один вывод: по какой-то причине именно ОНО оказалось в центре их внимания и даже стало чем-то вроде «Я». Лицо улыбнулось, склонилось, на нем появилось выражение сочувственно-скептической встревоженности, чуть окрашенной подозрением, — а не симуляция ли все это?
— Дорогой?
Новый, болезненно быстрый и уничижительный всплеск интуиции, и ОНО осознает, что ОНО не просто «Я», но «Я» мужского рода. Вот откуда, по всей вероятности, явилось это заполонившее его чувство приниженности, бессилия, тупости. ОНО, «Я» то есть, скорее всего — он — наблюдал, как губы плавно опустились, словно на парашюте, и приземлились прямо посреди его лба. Прикосновение и аромат — это уже не могло быть ни фильмом, ни сном. Теперь это лицо нависает над ним. Из ярко-красного овала исходят слова:
— Дорогой, ты знаешь, кто я?
Он молча смотрит.
— Я — Клэр, разве не ясно?
Вовсе не ясно.
— Я твоя жена, дорогой. Вспоминаешь?
— Жена?
Странное, тревожное чувство: он понимает, что что-то сказал, но лишь потому, что источник звука так близко. В карих глазах над ним — тень обиды: ужасающее предательство, супружеская неверность. Он пытается соотнести произнесенное слово с этой личностью, личность — с самим собой; не удается; тогда он переводит взгляд на лицо той, что помоложе и стоит подальше, с другой стороны кровати: она тоже улыбается, но равнодушно-профессионально. Эта другая личность — руки в карманах, наблюдает, явно в состоянии профессиональной готовности; на ней белый медицинский халат. Теперь и ее рот порождает слова:
— Вы можете назвать свое имя?
Ну разумеется! Имя! Никакого имени. Ничего. Ни прошлого, ни — где, ни — откуда. Пропасть осознана, и почти одновременно приходит сознание непоправимости. Он отчаянно напрягает силы, как падающий, что пытается удержаться, но то, за чем он тянется, за что хочет ухватиться, — этого просто нет. Он пристально смотрит в глаза женщины в белом халате, в неожиданном приступе всепоглощающего страха. Она подходит чуть ближе:
— Я — врач. Это ваша жена. Будьте добры, посмотрите на нее. Вы ее помните? Помните, что видели ее раньше? Что-нибудь о ней помните?
Он смотрит. На лице жены — ожидание, надежда и в то же время боль, чуть ли не обида, будто владелица этого лица оскорблена и бессмысленностью процедуры, и его молчаливым пристальным взглядом. Она кажется изнервничавшейся и уставшей, она слишком ярко накрашена, и вид у нее такой, будто она надела маску, чтобы сдержать рвущийся наружу вопль. А кроме всего прочего, она требует от него того, чего он дать ей не в силах.
Рот ее начинает исторгать имена — имена людей, названия улиц, домов, городов, разрозненные фразы. Может, он и слышал их раньше, как и другие слова, но он и представления не имеет, с чем они должны соотноситься и почему — чем дальше, тем больше — они звучат как свидетельство совершенных им преступлений. Наконец он качает головой. Ему хотелось бы закрыть глаза, обрести покой и — в покое — снова все забыть, снова слиться с чистой страницей забвения.
— Дорогой, ну, пожалуйста, попробуй. Прошу тебя! Ну ради меня? — Она ждет секунду-другую, потом поднимает взгляд на врача. — Боюсь, это бесполезно.
Теперь над ним склоняется врач. Он чувствует, как ее пальцы осторожно раздвигают ему веки — она разглядывает что-то в его зрачках. Улыбается ему, будто он ребенок.
— Это — отдельная палата в больнице. Здесь вы в полной безопасности.
— В больнице?
— Вы знаете, что такое больница?
— Катастрофа?
— Перебой в подаче энергии. — Слабый намек на иронию оживляет ее темные глаза, благословенная соломинка утопающему — юмор. — Мы скоро включим вас снова.
— Не могу вспомнить, кто…
— Да, мы понимаем.
Другая женщина произносит:
— Майлз?
— Что такое «майлз»?
— Твое имя, дорогой. Твое имя — Майлз Грин.
Легкий промельк, незнакомый предмет, словно крыло летучей мыши во мгле, исчезает чуть ли не до того, как удается его заметить.
— А что случилось?
— Ничего особенного, дорогой. Все поправимо.
Он понимает — это неправда, и она понимает, что он понял.
Что-то слишком много получается понимания.
— Кто вы?
— Клэр. Твоя жена.
Она опять произносит это имя, но теперь с вопросительной интонацией, словно и сама усомнилась — она ли это. Он отводит глаза, смотрит в потолок. Странный какой-то потолок, но успокаивает; серебристо-серый, как чайка; да, чайки… чаек он знает; потолок чуть изогнут, образуя неглубокий купол, весь в маленьких квадратиках, будто простеган или подбит ватой, каждый квадратик — выпуклый, навесной, с небольшой, обтянутой мягкой материей пуговкой в центре. Впечатление такое, будто он состоит из бесконечных рядов кротовин или муравейников, перевернутых вверх дном. Где-то в воцарившейся на миг тишине раздается новый, навязчивый звук, не замеченное до сих пор тиканье часов. Врач снова склоняется над ним:
— Какого цвета у меня глаза?
— Темно-карие.
— А волосы?
— Темные.
— Цвет лица?
— Бледный. Гладкая кожа.
— Сколько мне лет, по-вашему? — Он молча смотрит. — Попробуйте угадать.
— Двадцать семь. Восемь.
— Отлично. — Она одобрительно улыбается, потом продолжает — деловым, нейтральным тоном: — Так. Кто написал «Записки Пиквикского клуба»?
— Диккенс.
— «Сон в зимнюю ночь»? — Он опять молча смотрит. — Не знаете?
— «В летнюю».
— Прекрасно. Кто?
— Шекспир.
— Какое-нибудь действующее лицо в пьесе помните?
— Боттом. — Подумав, добавляет: — Титания.
— Почему вам запомнились именно эти двое?
— Бог его знает.
— Когда в последний раз вы видели ее на сцене?
Он закрывает глаза — думает; потом опять открывает их и качает головой:
— Не существенно. Ну-ка, восемью восемь?
— Шестьдесят четыре.
— От тридцати — девятнадцать?
— Одиннадцать.
— Очень хорошо. Высший балл.
Она выпрямляется. Он хотел бы объяснить, что все ответы взялись ниоткуда, и то, что он загадочным образом оказался способен отвечать правильно, только усилило непонимание. Он делает слабую попытку сесть, но что-то его удерживает… он плотно закутан в простыню, одеяло тщательно подоткнуто под матрас; да к тому же — слабость, которой нет желания противиться, словно в ночных кошмарах, когда между желанием двинуться и самим движением лежит бесконечность… бесконечное пространство детской кроватки.
— Лежите спокойно, мистер Грин. Вам ввели успокоительное.
Тайная тревога возрастала. И все же, видимо, можно было доверять этим настороженным, настойчивым темным глазам. В них виделась приглушенная ирония давнего друга — друга противоположного пола; сейчас взгляд был совершенно отстраненным, но в нем можно было заметить слабую тень более нежной заинтересованности. Другая женщина погладила его по плечу, снова претендуя на свою долю внимания.
— Нам надо перестать волноваться. Отдохнуть. Всего несколько дней.
Он неохотно переводит взгляд на ее лицо; это «нам» вызывает инстинктивное желание противоречить.
— Я вас никогда раньше не видел.
Женщина издает смешок, короткий и почти беззвучный, будто это кажется ей забавным: какая нелепость!
— Боюсь, все-таки видел, дорогой. Каждый день на протяжении последних десяти лет. Мы ведь муж и жена. У нас — дети. Ты должен это помнить!
— Я ничего не помню.
Она глубоко вздыхает и опускает голову; потом снова поднимает глаза на женщину-врача, стоящую по ту сторону кровати; но теперь он ощущает, что, укрывшись за профессионально сдержанной манерой, врач разделяет его возрастающую неприязнь к этому стремлению — пусть и не выраженному словами — обвинить, связать моральным императивом. Женщина слишком уж настаивает на своем праве обладания им, а ведь человеку необходимо прежде всего знать, кто он, только тогда он может захотеть, чтобы им обладали. Его охватывает непреодолимое желание остаться в неприкосновенности: пусть он — объект, на обладание которым она, может, и претендует, с этим бороться он не в силах, но он не ручной зверек, чтобы так легко поддаться этим ее претензиям. Лучше всего снова погрузиться в ничто, в лимб, в серебристо-серую, чуть слышно тикающую тишину. Он медленно опускает веки. Но почти в тот же момент раздается голос врача:
— Я хотела бы начать кое-какие предварительные процедуры, миссис Грин.
— Конечно, конечно. — Он замечает умильную улыбку на женолице, взгляд устремлен на противоположную сторону кровати, женщины смотрят друг на друга. — Такое облегчение — знать, что он в хороших руках. — Молчание. Потом она продолжает: — Вы ведь сразу же дадите мне знать, если…
— Сразу же. Не волнуйтесь. Неспособность ориентироваться в первое время — явление совершенно нормальное.
Женщина — его предполагаемая жена — снова смотрит вниз, на него, все еще не убежденная, все еще молча обвиняющая. Он вдруг понимает, впрочем испытывая не сочувствие, а раздражение, что она ужасно взволнована: рецепта, как справляться с подобными ситуациями, у нее нет.
— Майлз, я завтра опять приду. — Он не отвечает. — Пожалуйста, постарайся помочь доктору. Все будет хорошо. Дети о тебе страшно скучают. — Она делает последнюю отчаянную попытку: — Джейн? Том? Дэвид?
Льстивый голос, слова гораздо больше похожи на давно просроченные счета за былые бессмысленные траты, чем на имена детей. Она опять вздыхает, наклоняется, быстро, словно клюет, целует его в губы: я водружаю здесь свой флаг. Это моя земля.
Он не стал смотреть, как она уходит, лежал, глядя в потолок; руки под простыней спокойно вытянуты вдоль боков. Обе женщины, тихонько беседуя, остановились у двери — вне его поля зрения. Успокоительное. Перебой в подаче энергии. Операция. Он пошевелил ступнями, потом провел ладонью по внешней стороне бедер. Голая кожа. А выше? Тоже голая кожа. Дверь закрылась. Женщина-врач снова оказалась рядом с ним. Протянула руку, нажала кнопку звонка у кровати и с минуту пристально разглядывала лежащего.
— Попробуйте понять — для них это тоже потрясение, шок. Люди обычно не осознают, насколько они зависят от возможности быть узнанными, ведь именно это служит им доказательством их существования. Когда случается что-то вроде того, что произошло сейчас, они пугаются. Чувствуют себя незащищенными. Понятно?
— На мне ничего нет.
ДАЛЕЕ ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ -
no subject
Стоит ли читать эту книгу? Конечно. Несомненно, каждый человек сможет найти что-то для себя. Тонкий психолог, - Фаулз, точно отражает весь внутренний мир мужчины и женщины, несуразицы и нелепицы присущие обоим, показывая их со стороны. Мужчина может по-другому взглянуть на женщину, женщина лучше понять мужчину. Это делает книгу особенно интересной и выделяет её из ряда других произведений Фаулза. Без преувеличения можно назвать "Мантиссу" одним из лучших романов двадцатого века.
• Николай Лихтерман, "@кция.ru", 25 июня 2001
no subject
Совершенно ясно, что иногда человеку нужен отдых, а писателю и подавно, потому как работа у него нервная и вообще вредная для здоровья, особенно, если это писатель знаменитый и даже более того - маститый. Такой, как Джон Фаулз. Вполне осознавая свою значимость и острую необходимость, прямо-таки ежеминутную потребность человечества в продуктах его творчества, такой писатель не может позволить ни одному мгновению своей жизни пройти бесследно и потому даже отдых свой превращает в литературный акт. В результате появляются романы, подобные этому - легкие в чтении из-за своей неприхотливости и непонятно о чем. То есть, тема как раз вполне определенная, практически неизбежно возникающая как следствие того состояния (состояния отдохнове ния), в котором пребывает автор. Тема романа отдыхающего писателя - сам писатель в процессе творчества. Вполне логично. Как бы оглядываясь назад, на пройденный путь, полный признанных литературных побед, конечно, хочется воздать должное главному герою всех свершений - себе самому. Естественно, иронично, с приличествующей правилам хорошего тона скромностью, а попросту - игриво. Мол, вопрос-то, конечно, серьезный, но ведь я сейчас отдыхаю. А потому и вы расслабьтесь, и вот вам "Мантисса".
Как известно, Набоков не любил романы, пресыщенные диалогами. Интересно, что бы он сказал, увидев роман, состоящий из одного диалога. Не из одних диалогов, а именно из одного. Два персонажа - один диалог. Ничего себе поговорили, аж на 344 страницы. Место действия - больничная палата.
no subject
Конечно, не все так просто в этом романе, похожем на развалины дельфийского храма, если бы он развалился сразу после постройки. Ведь все происходит вовсе не в больничной палате, а в голове героя - это раз. Муза меняет не только внешний облик, но может, например, раздвоиться - это два. Что еще? Ах, да - швейцарские часы с кукушкой на стене. Это три. И кроме этого, конечно, язык, в смысле литературный. "Он трижды быстро щелкает пальцами - большим и указательным". Трижды, да еще и быстро, щелкнуть большим и указательным пальцами может только человек с каким-то врожденным дефектом рук. В ответ "она бросает на него колеблющийся ... взгляд". Такими вот, недоступными обычным людям способами эти двое постигают сущность творчества. И в момент наивысшего озарения им, а заодно и читателю, открывается, что сущность эта - не что иное как патологическое отклонение, вызванное параноидально- вуайеристскими наклонностями отдельных индивидуумов. А сам по себе литературный текст - всего лишь "мантисса", то есть "добавление сравнительно малой важности". С последним трудно не согласиться, тем более что Фаулз предоставляет великолепный образчик подобного текста. Может быть, следовало бы согласиться и с первым, но вальяжная фигура отдыхающего автора, выпирающая с каждой страницы, к этому не располагает.
Сказать, что финал романа (мета-романа, как его почему-то иногда называют, хотя могли бы назвать, к примеру, метео-романом) символичен, значит ничего не сказать. Судите сами. Музы отлетели, "благословенная тишина снисходит наконец на серую комнату..." и стоящую в ней кровать, на которой возлежит писатель. "Он сознает лишь, что погружен в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, альфа и омега (и все прочие буквы меж ними) сущего, над океаном легких облаков". Кукует кукушка.
Отдых закончен, пора вставать.
• Сергей Левиков, "Петербургский книжный вестник On-Line"
no subject
Взаимоотношения Писателя и его музы, великовозрастной, мудрой, прекрасной, меняющей свои образы так же легко, как сбрасывающей одежды, наивной Эрато - скорее это метафора романа, а не сам роман. Разговор о романе, о его смерти, о том, без чего романа бы не было, о вечном возвращении к роману, к чувству прекрасного. Но, самое главное - с первых страниц замечаешь, как вчитываясь в текст улыбаешься… Автор играет с читателем, Эрато играет с автором, из игры, из близости получается текст.
Говорят, современный роман "холоден". Это неверно. Современный роман различен. В данном случае он игриво подмигивает читателю, приглашая его предаваться удовольствию чтения, размышления, перетасовке истории, где мифология переплелась с реальностью, а литература с вымыслом. Предаваться вполне чувственному удовольствию…
В общем, хотите 350 страниц разговоров о литературе и пр. занудства - читайте "Мантиссу". Хотите 350 страниц эротики - читайте ее же. Фаулз не устает удивлять богатством формы, произведения: от псевдовикторианского романа "Женщина франузского лейтенанта" до жизнеописания в "Даниэле Мартине", от болезненного "Коллекционера" до возвышенного "Волхва". Теперь вот шутливая "Мантисса". Общее у этих романов только, как это ни банально звучит, философская глубина, да, пожалуй, Женщина, теперь мы знаем, ее зовут Эрато…
• Интернет-магазин "Озон",автор Сергей Красиков
no subject
Так я думал до того момента, как мне на глаза попалась "Мантисса", по моему мнению, лучшая вещь этого автора. Считается, Фаулз любит эпатировать читателя (говоря попросту - вертит сюжетом и издевается над законами жанра, как его душе угодно), и поэтому, в частности, например, романы не кончаются даже "открытым финалом", детективная история вдруг за пару абзацев превращается в любовную, а подчас теряешь границу, где лирическое отсутпление перешло в литературную действительность... Иногда это умиляет, как виртуозный фокус иллюзиониста, который тот проделал с пренебрежительной улыбкой, стоя в полуметре от придирчивых зрителей. Иногда - разочаровывает: в том случае, если ожидаешь, что у произведения с началом и серединой должен быть и конец - и вот до него остается все меньше и меньше страниц, и ты силишься выдумать такую молниеносную развязку, что способна разрубить гордиев узел сюжета на кусочки финала, готовишься восторженно поаплодировать искусному замыслу автора... а финал-то просто не наступает.
Становятся понятны мои сомнения, с которыми я брался за "Мантиссу" - просто боялся ждать чего-то, по предыдущему опыту зная, что угадать практически невозможно; Фаулз не повторяется. "Мантисса" для меня - вещь уникальная, где я нашел лишь то, что меня восхищает в его творчестве: неожиданные повороты сюжета, тонкую психологическую игру, легкий юмор, отточенный язык - и в этот раз не отягощенные ни надуманной интеллектуальностью, ни обширными отступлениями, на протяжении которых постепенно забывается главная линия повествования, а те неожиданности, которыми текст буквально усеян, носят лишь приятный характер. Многократно вложенные реальности, где автор пишет роман о Майлзе, авторе романа, думающем о том, что можно было бы ввести литератора в качестве одного из персонажей, и тот бы обязательно написал роман... Пикировка Майлза с Эрато, музой вроде как, носит несколько сумбурный, но очень динамичный характер - впечатление, что парочка соревнуется в игре "кто быстрее": кто быстрее пробежиться по всем вершинам драматического треугольника, испытав на прочность при этом не только взаимоотношения, но и терпение самой окружающей реальности - ибо действие, собственно, происходит внутри мозга кого-то из писателей. В отличие от Эдгара По, со злобной издевкой предсказавшего развитие сюжета в одном из романов Диккенса, мне угадать это не удалось ни разу. Впрочем, я, честно говоря, скоро и оставил это пустое занятие.
Язык "Мантиссы" заслуживает отдельных восторгов. В частности диалоги, в которых очень живо воспроизведена как собственно речь со всеми тончайшими нюансами - главный, по-моему, талант Фаулза - так и отношение автора (зачастую непонятно кого - Фаулза или Майлза), и очень хорошо прослеживается психологическая подоплека, а так как ситуации в большинстве являются прекрасными образчиками игрового общения, то следить за ней одно удовольствие, а не следить - другое. Выбирай по душе.
"Мантисса" - самый легкий, самый динамичный, самый красочный, неожиданный и вольноотпущенный роман Фаулза; можно сказать и "самый глубокий" - по числу вложенных реальностей, но одновременно и самый поверхностный - в угоду уже упомянутой легкости. Самый лучший, короче говоря.
• "Литерра", автор Александр Носков
no subject
"Добавление сравнительно малой важности" (так маг и волшебник слова, великий мистификатор Джон Фаулз объясняет значение названия, а следовательно, и содержания книги) оказывается на поверку вовсе не таким уж маловажным.
Шутливая форма взаимоотношения автора и его музы, поданные как противостояние (даже в единении) мужчины и женщины, постоянно меняющихся ролями, эротические сцены как метафора творчества... Но в каждой шутке есть доля правды. И доля эта здесь очень велика, собственно, шутка так и остается лишь формой, в которую облачена правда.
"Мантисса" действительно мета-роман - роман о романе как жанре, о методе творчества, о романе современном (и очень едко - о масс-литературе, ведь персонажи "Мантиссы" утверждают, что в романе вообще не нужен текст, был бы секс!); здесь есть буквально все, что встречалось в предыдущих книгах: взаимоотношения с искусством (исследование природы реального и творческого, проблемы отчужденности искусства, эволюции писательского творчества, приведшей к самопогруженности современной литературы), отношение к политике вообще, к социальным проблемам (и социализму) в частности; отношение к женщине; к литературе и театральному искусству; главное - проблемы творчества, роль воображаемого и реального; структурализм, постмодернизм, смерть - или НЕ смерть - романа и т.п.
Мы слышим в тексте эхо практически всех произведений писателя: "Маг" (в русском переводе "Волхв") - проблема преображения героев, игра в бога - и игра с богом; секс как способ достижения духовной близости (это есть, впрочем, и в "Дэниеле Мартине", да и в других творениях писателя - в "Маге", "Коллекционере"...); "Дэниел Мартин" - поиск образа матери в любимых женщинах, обретение себя через обретение любви к женщине, воплощающей вечную женственность; "Коллекционер" - тема насилия; "Женщина французского лейтенанта" - свобода воли, утверждение женщиной себя как равноправной свободной личности; и тут же - право писателя на неопределенность, открытость концовки произведения; "Маггот" ("Червь") - проблемы вуаеризма и эксгибиционизма как неких неизбежных сторон писательского творчества; критические статьи - отношение к сегодняшнему состоянию литературы (Франции, Англии, США) и литературной критики... примеры можно множить бесконечно. Что же за мантисса здесь перед нами? Сводка проблем собственного творчества - и творчества вообще? Скорее - пародийное их высвечивание.
Писатель предстает перед нами как божество - альфа и омега сущего, витающий в эмпиреях создатель миров, обитающий в беспредельном и в то же время предельно замкнутом пространстве собственного мозга. И словно божество, он обречен на вечное одиночество... на одинокое безумие творца.
Жизнь врывается в поле зрения творца в виде безмолвных зрителей акта творения, не способных проникнуть внутрь замкнутого пространства, не испытывающих тех же чувств, но тем не менее безмолвно взирающих, наблюдающих этот акт. Вуаеризм читателей? Может быть, именно в этом - пресловутое со-творчество читателя? И может ли он иначе вмешаться в акт творения, участвовать в нем? А может быть, и читатель всего лишь творение автора?
Читатель молчит. Но не молчит критик, а он ведь тоже читатель. Впрочем, по-видимому, не всегда! Недаром Майлз Грин советует Эрато, не прочитавшей ни одной книги, заняться литературной критикой.
А что же автор? Следует ли ему учитывать вкусы читателей? Вечные вопросы творчества, на которые "Мантисса" дает достаточно ясный ответ.
И все поясняющий эпиграф из Декарта:
"Я мыслю, следовательно, я существую" = "Я творю, следовательно, я существую."
Фаулз, в каждом своем творении не похожий на себя прежнего, тем не менее всегда остается самим собой.
• переводчик Ирина Бессмертная
no subject