byddha_krishna1958 (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
byddha_krishna1958) wrote2011-04-15 01:41 pm
byddha_krishna1958) wrote2011-04-15 01:41 pm
Entry tags:
Литературные чтения. Быть Борхесом – странная участь
Борхес - писатель невероятного интеллектуального напряжения.
Один из моих личных безоговорочных кумиров.
ЭЛЕГИЯ
Быть Борхесом – странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли –
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть всё, что отпущено людям, –
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом – странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.
Перевод Бориса Дубина
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
(1899-1986)
Бессмертный.
Solomon saith: There is nо new thing upon the earth. Sо
that as Plato had an imagination, that all knowledge was but
remembrance; so Solomon giveth his sentence, that all novelty
is but oblivion.
Francis Bacon.
Essays LVIII [1]
В Лондоне, в июне месяце 1929 года, антиквар Жозеф
Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов
"Илиады" Попа (1715-1720) форматом в малую четверть. Княгиня
приобрела книги и, забирая их, обменялась с антикваром
несколькими словами. Это был, рассказывает она, изможденный,
иссохший точно земля, человек с серыми глазами и серой бородой
и на редкость незапоминающимися чертами лица. Столь же легко,
сколь и неправильно он говорил на нескольких языках; с
английского довольно скоро он перешел на французский, потом -
на испанский, каким пользуются в Салониках, а с него - на
португальский язык Макао. В октябре княгиня узнала от одного
приезжего с "Зевса", что Картафил умер во время плавания, когда
возвращался в Смирну, и его погребли на острове Иос. В
последнем томе "Илиады" находилась эта рукопись.
Оригинал написан на английском и изобилует латинизмами. Мы
предлагаем дословный его перевод.
I
Насколько мне помнится, все началось в одном из садов
Гекатомфилоса, Стовратых Фивах, в дни, когда императором был
Диоклетиан. К тому времени я успел бесславно повоевать в только
что закончившихся египетских войнах и был трибуном в легионе,
расквартированном в Беренике, у самого Красного моря; многие из
тех, кто горели желанием дать разгуляться клинку, пали жертвой
лихорадки и злого колдовства. Мавританцы были повержены; земли,
ранее занятые мятежными городами, навечно стали владением
Плутона; и тщетно поверженная Александрия молила цезаря о
милосердии; меньше года понадобилось легионам, чтобы добиться
победы, я же едва успел глянуть в лицо Марсу. Бог войны обошел
меня, не дал удачи, и, я, должно быть с горя, отправился через
страшные, безбрежные пустыни на поиски потаенного Города
Бессмертных.
Все началось, как я уже сказал, в Фивах, в саду. Я не спал
- всю ночь что- то стучалось мне в сердце. Перед самой зарей я
поднялся; рабы мои спали, луна стояла того же цвета, что и
бескрайние пески вокруг. С востока приближался изнуренный, весь
в крови всадник. Не доскакав до меня нескольких шагов, он
рухнул с коня на землю. Слабым алчущим голосом спросил он на
латыни, как зовется река, чьи воды омывают стены города. Я
ответил, что река эта - Египет и питается она дождями. Другую
реку ищу я, печально отозвался он, потаенную реку, что смывает
с людей смерть. Темная кровь струилась у него из груди. Всадник
сказал, что родом он с гор, которые высятся по ту сторону
Ганга, и в тех горах верят: если дойти до самого запада, где
кончается земля, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. И
добавил, что там, на краю земли, стоит Город Бессмертных, весь
из башен, амфитеатров и храмов. Заря еще не занялась, как он
умер, а я решил отыскать тот город и ту реку. Нашлись пленные
мавританцы, под допросом палача подтвердившие рассказ того
скитальца; кто-то припомнил елисейскую долину на краю света,
где люди живут бесконечно долго; кто-то - вершины, на которых
рождается река Пактол и обитатели которых живут сто лет. В Риме
я беседовал с философами, полагавшими, что продлевать жизнь
человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека
умирать множество раз. Не знаю, поверил ли я хоть на минуту в
Город Бессмертных, думаю, тогда меня занимала сама идея
отыскать его. Флавий, проконсул Гетулии, дал мне для этой цели
две сотни солдат, Взял я с собой и наемников, которые
утверждали, что знают дорогу, но сбежали, едва начались
трудности.
Последующие события совершенно запутали воспоминания о
первых днях нашего похода. Мы вышли из Арсиное и ступили на
раскаленные пески. Прошли через страну троглодитов, которые
питаются змеями и не научились еще пользоваться словом; страну
гарамантов, у которых женщины общие, а пища - львятина; земли
Авгилы, которые почитают только Тартар. Мы одолели и другие
пустыни, где песок черен и путнику приходится урывать ночные
часы, ибо дневной зной там нестерпим. Издали я видел гору, что
дала имя море-океану, на ее склонах растет молочай, отнимающий
силу у ядов, а наверху живут сатиры, свирепые, грубые мужчины,
приверженные к сладострастию. Невероятным казалось нам, чтобы
эта земля, ставшая матерью подобных чудовищ, могла приютить
замечательный город. Мы продолжали свой путь - отступать было
позорно. Некоторые безрассудно спали, обративши лицо к луне -
лихорадка сожгла их; другие вместе с загнившей в сосудах водой
испили безумие и смерть. Начались побеги, а немного спустя -
бунты. Усмиряя взбунтовавшихся, я не останавливался перед
самыми суровыми мерами. И без колебания продолжал путь, пока
один центурион не донес, что мятежники, мстя за распятого
товарища, замышляют убить меня. И тогда я бежал из лагеря
вместе с несколькими верными мне солдатами. В пустыне, среди
песков и бескрайней ночи я растерял их. Стрела одного критянина
нанесла мне увечье. Несколько дней я брел, не встречая воды, а
может, то был всего один день, показавшийся многими из-за
яростного зноя, жажды и страха перед жаждой. Я предоставил коню
самому выбирать путь. А на рассвете горизонт ощетинился
пирамидами и башнями. Мне мучительно грезился чистый, невысокий
лабиринт: в самом его центре стоял кувшин; мои руки почти
касались его, глаза его видели, но коридоры лабиринта были так
запутанны и коварны, что было ясно: я умру, не добравшись до
кувшина.
II
Когда я наконец выбрался из этого кошмара, то увидел, что
лежу со связанными руками в продолговатой каменной нише,
размерами не более обычной могилы, выбитой в неровном склоне
горы. Края ниши были влажны и отшлифованы скорее временем,
нежели рукою человека. Я почувствовал, что сердце больно
колотится в груди, а жажда сжигает меня. Я выглянул наружу и
издал слабый крик. У подножия горы беззвучно катился мутный
поток, пробиваясь через наносы мусора и песка; а на другом его
берегу в лучах заходящего или восходящего солнца сверкал то
было совершенно очевидно - Город Бессмертных. Я увидел стены,
арки, фронтисписы и площади: город, как на фундаменте, покоился
на каменном плато. Сотня ниш неправильной формы, подобных моей,
дырявили склон горы и долину. На песке виднелись неглубокие
колодцы; из этих жалких дыр и ниш выныривали нагие люди с серой
кожей и неопрятными бородами. Мне показалось, я узнал их: они
принадлежали к дикому и жестокому племени троглодитов,
совершавших опустошительные набеги на побережье Арабского
залива и пещерные жилища эфиопов; я бы не удивился, узнав, что
они не умеют говорить и питаются змеями.
Жажда так терзала меня, что я осмелел. Я прикинул:
песчаный берег был футах в тридцати от меня, и я со связанными
за спиною руками, зажмурившись, бросился вниз по склону.
Погрузил окровавленное лицо в мутную воду. И пил, как пьют на
водопое дикие звери. Прежде чем снова забыться в бреду и
затеряться в сновидениях, я почему-то стал повторять
по-гречески: "Богатые жители Зелы, пьющие воды Эзепа..."
Не знаю, сколько ночей и дней прокатились надо мной. Не в
силах вернуться в пещеру, несчастный и нагой, лежал я на
неведомом песчаном берегу, не противясь тому, что луна и солнце
безжалостно играли моей судьбой. А троглодиты, в своей дикости
наивные как дети, не помогали мне ни выжить, ни умереть.
Напрасно молил я их умертвить меня. В один прекрасный день об
острый край скалы я разорвал путы. А на другой день поднялся и
смог выклянчить или украсть - это я-то, Марк Фламиний Руф,
военный трибун римского легиона, - свой первый кусок мерзкого
змеиного мяса.
Страстное желание увидеть Бессмертных, прикоснуться к
камням Города сверхчеловеков, почти лишило меня сна. И будто
проникнув в мои намерения, дикари тоже не спали: сперва я
заметил, что они следят за мной; потом увидел, что они
заразились моим беспокойством, как бывает с собаками. Уйти из
дикарского поселения я решил в самый оживленный час, перед
закатом, когда все вылезали из нор и щелей и невидящими глазами
смотрели на заходящее солнце. Я стал молиться во весь голос -
не столько в надежде на 6ожествеиную милость, сколько
рассчитывая напугать людское стадо громкой речью. Потом перешел
ручей, перегороженный наносами, и направился к Городу. Двое или
трое мужчин, таясь, последовали за мной. Они (как и все
остальное племя) были низкорослы и внушали не страх, но
отвращение. Мне пришлось обойти несколько неправильной формы
котлованов, которые я принял за каменоломни; ослепленный
огромностью Города, я посчитал, что он находится ближе, чем
оказалось. Около полуночи я ступил на черную тень его стен,
взрезавшую желтый песок причудливыми и восхитительными
остриями. И остановился в священном ужасе. Явившийся мне город
и сама пустыня так были чужды человеку, что я даже обрадовался,
заметив дикаря, все еще следовавшего за мной. Я закрыл глаза и,
не засыпая, стал ждать, когда займется день.
Я уже говорил, что город стоял на огромной каменной скале.
И ее крутые склоны были так же неприступны, как и стены города.
Я валился с ног от усталости, но не мог найти в черной скале
выступов, а в гладких стенах, похоже, не было ни одной двери.
Дневной зной был так жесток, что я укрылся в пещере; внутри
пещеры оказался колодец, в темень его пропасти низвергалась
лестница. Я спустился по ней; пройдя путаницей грязных
переходов, очутился в сводчатом помещении; в потемках стены
были едва различимы. Девять дверей было в том подземелье;
восемь из них вели в лабиринт и обманно возвращали в то же
самое подземелье; девятая через другой лабиринт выводила в
другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое. Не
знаю, сколько их было, этих склепов, - от тревоги и неудач,
преследовавших меня, их казалось больше, чем на самом деле.
Стояла враждебная и почти полная тишина, никаких звуков в этой
путанице глубоких каменных коридоров, только шорох подземного
ветра, непонятно откуда взявшегося; беззвучно уходили в
расщелины ржавые струи воды. К ужасу своему, я начал свыкаться
с этим странным миром; и не верил уже, что может существовать
на свете что-нибудь, кроме склепов с девятью дверями и
бесконечных разветвляющихся ходов. Не знаю, как долго я блуждал
под землей, помню только: был момент, когда, мечась в подземных
тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую - о городе
ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.
В глубине какого-то коридора, в стене, неожиданно открылся
ход, и луч света сверху издалека упал на меня. Я поднял
уставшие от потемок глаза и в головокружительной выси увидел
кружочек неба, такого синего, что оно показалось мне чуть ли не
пурпурным. По стене уходили вверх железные ступени. От
усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним,
останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья.
И вот я различал капители и астрагалы, треугольные и округлые
фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался
вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в
ослепительное сияние Города.
Я увидел себя на маленькой площади, вернее сказать, во
внутреннем дворе. Двор окружало одно-единственное здание
неправильной формы и различной в разных своих частях высоты, с
разномастными куполами и колоннами. Прежде всего бросалось в
глаза, что это невероятное сооружение сработано в незапамятные
времена. Мне показалось даже, что оно древнее людей, древнее
самой земли. И подумалось, что такая старина (хотя и есть в ней
что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук
Бессмертных. Сперва осторожно, потом равнодушно и под конец с
отчаянием бродил я по лестницам и переходам этого путаного
дворца. (Позже, заметив, что ступени были разной высоты и
ширины, я понял причину необычайной навалившейся на меня
усталости.) Этот дворец - творение богов, подумал я сначала.
Но, оглядев необитаемые покои, поправился: Боги, построившие
его, умерли. А заметив, сколь он необычен, сказал: Построившие
его боги были безумны. И сказал - это я твердо знаю - с
непонятным осуждением, чуть ли не терзаясь совестью, не столько
испытывая страх, сколько умом понимая, как это ужасно. К
впечаТлению от глубокой древности сооружения добавились новые:
ощущение его безграничности, безобразности и полной
бессмысленности. Я только что выбрался из темного лабиринта, но
светлый Город Бессмертных внушил мне ужас и отвращение.
Лабиринт делается для того, чтобы запутать человека; его
архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А
в архитектуре дворца, который я осмотрел как мог, цели не было.
Куда ни глянь, коридоры-тупики, окна, до которых не дотянуться,
роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой
подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу
ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда
не приведя в навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли
все было так, как я описал; помню только, что много лет потом
эти видения отравляли мои сны, и теперь не дознаться, что из
того было в действительности, а что родило безумие ночных
кошмаров. Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и
продолжает быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни,
заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды.
Пока он есть, никто я мире не познает счастья и смысла
существования. Я не хочу открывать этот город; хаос разноязыких
слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и
кишками, - вот что такое этот город.
Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные
подземные склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как
бы, пройдя последний лабиринт, не очутиться снова в
омерзительном Городе Бессмертных. Больше я ничего не помню.
Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле -
так, наверное, тяжко было бегство назад, что в один прекрасный
день, не менее прочно забытый, я поклялся выбросить его из
памяти раз и навсегда.
no subject
Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях,
вспомнят, что один человек из дикарского племени следовал за
мною, точно собака, до самой зубчатой тени городских стен.
Когда же я прошел последний склеп, то у выхода из подземелья
снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом
стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во
сне, и кажется, вот-вот разберешь их во сне, но они сливаются.
Сперва я решил, что это их дикарские письмена, а потом понял:
нелепо думать, будто люди, не дошедшие еще и до языка, имеют
письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это
исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть
символами. Человек чертил их, разглядывал, подправлял. А потом
вдруг, словно ему опротивела игра, стер все ладонью и локтем.
Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но мною овладело
великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое
одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь,
глядевший с пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило,
и, когда мы при свете первых звезд тронулись в обратный путь к
селению троглодитов, песок под ногами был раскален. Дикарь шел
впереди; этой ночью у меня зародилось намерение научить его
распознавать, а может, даже и повторять отдельные слова. Собака
и лошадь, размышлял я, способны на первое; многие птицы, к
примеру соловей цезарей, умели и второе. Как бы ни был груб и
неотесан разум человека, он все же превышает способности
существ неразумных.
(no subject)
no subject
Все разъяснилось в тот день. Троглодиты оказались
Бессмертными; мутный песчаный поток - той самой Рекой, что
искал всадник. А город, чья слава прокатилась до самого Ганга,
веков девять тому назад был разрушен. И из его обломков и
развалин на том же самом месте воздвигли бессмысленное
сооружение, в котором я побывал: не город, а пародия, нечто
перевернутое с ног на голову, и одновременно храм неразумным
богам, которые правят миром, но о которых мы знаем только одно:
они не похожи на людей. Это строение было последним символом,
до которого снизошли Бессмертные; после него начался новый
этап: придя к выводу, что всякое деяние напрасно, Бессмертные
решили жить только мыслью, ограничиться созерцанием. Они
воздвигли сооружение и забыли о нем - ушли в пещеры. А там,
погрузившись в размышления, перестали воспринимать окружающий
мир.
Все это Гомер рассказал мне так, как рассказывают ребенку.
Рассказал и о своей жизни в старости, и об этом своем последнем
странствии, в которое отправился, движимый, подобно Улиссу,
желанием найти людей, что не знают моря, не приправляют мяса
солью и не представляют, что такое весло. Целое столетие прожил
он в городе Бессмертных. А когда город разрушили, именно он
подал мысль построить тот, другой. Ничего удивительного: всем
известно, что сначала он воспел Троянскую войну, а затем -
войну мышей и лягушек. Подобно богу, который сотворил сперва
Вселенную, а потом Хаос.
Жизнь Бессмертного пуста; кроме человека, все живые
существа бессмертны, ибо не знают о смерти; а чувствовать себя
Бессмертным - божественно, ужасно, непостижимо уму. Я заметил,
что при всем множестве и разнообразии религий это убеждение
встречается чрезвычайно редко. Иудеи, христиане и мусульмане
исповедуют бессмертие, но то, как они почитают свое первое,
земное существование, доказывает, что верят они только в него,
а все остальные бесчисленные предназначены лишь для того, чтобы
награждать или наказывать за то, первое. Куда более разумным
представляется мне круговорот, исповедуемый некоторыми
религиями Индостана; круговорот, в котором нет начала и нет
конца, где каждая жизнь является следствием предыдущей и несет
в себе зародыш следующей, и ни одна из них не определяет
целого... Наученная опытом веков, республика Бессмертных
достигла совершенства в терпимости и почти презрении ко всему.
Они знали, что на их безграничном веку с каждым случится все. В
силу своих прошлых или будущих добродетелей каждый способен на
благостыню, но каждый способен совершить и любое предательство
из-за своей мерзопакостности в прошлом или в будущем. Точно так
же как в азартных играх чет и нечет, выпадая почти поровну,
уравновешиваются, талант и бездарность у Бессмертных взаимно
уничтожаются, подправляя друг друга; и может статься,
безыскусно сложенная "Песнь о моем Сиде" - необходимый
противовес для одного-единственного эпитета из "Эклог" или
какой-нибудь сентенции Гераклита. Самая мимолетная мысль может
быть рождена невидимым глазу рисунком и венчать или, напротив,
зачинать скрытую для понимания форму. Я знаю таких, кто творил
зло, что в грядущие века оборачивалось добром или когда-то было
им во времена прошедшие... А если взглянуть на вещи таким
образом, то все наши дела справедливы, но в то же время они -
совершенно никакие. А значит, нет и критериев, ни нравственных,
ни рациональных. Гомер сочинил "Одиссею"; но в бескрайних
просторах времени, где бесчисленны и безграничны комбинации
обстоятельств, не может быть, чтобы еще хоть однажды не
сочинили "Одиссею". Каждый человек здесь никто, и каждый
бессмертный - сразу все люди на свете. Как Корнелий Агриппа: я
- бог, я - герой, я - философ, я - демон, я - весь мир, на
деле же это утомительный способ сказать, что меня как такового
- нет.
(no subject)
no subject
И я обошел новые царства и новые империи. Осенью 1066 года
я сражался на Стэмфордском мосту, не помню, на чьей стороне -
не то Гарольда, который там и нашел свой конец, не то Харальда
Хардрада, в этой битве завоевавшего себе шесть или чуть более
футов английской земли. В седьмом веке Хиджры, по
мусульманскому летосчислению, в предместье Булак я записал
четкими красивыми буквами на языке, который забыл, и алфавитом,
которого не знаю, семь путешествий Синдбада и историю
Бронзового города. В Самарканде, в тюремном дворике, я много
играл в шахматы. В Биканере я занимался астрологией, и тем же я
занимался в Богемии. В 1638 году я был в Коложваре, потом - в
Лейпциге. В Абердине в 1714 году я выписал "Илиаду" Попа в
шести томах; помню, частенько читал ее и наслаждался. Году в
1729-м мы спорили о происхождении этой поэмы с одним
профессором риторики по имени, кажется, Джамбаттиста; его
доводы показались мне неопровержимыми. Четвертого октября 1921
года "Патна", который вез меня в Бомбей, должен был встать в
порту у эритрейского побережья [1]. Я сошел на берег; мне
вспомнились другие утра, утра давних времен, тоже на Красном
море, когда я был римским трибуном, а лихорадка, злые чары и
бездействие косили солдат. Неподалеку от города я увидел
прозрачный ручей; повинуясь привычке, я испил воды из того
ручья. Когда же выбирался на берег, колючая ветка царапнула по
ладони. Неожиданно боль показалась мне непривычно живой. Не
веря своим глазам, счастливый, я молча наблюдал за бесценным
чудом: капля крови медленно выступала на ладони. Я снова
смертен, повторял я, снова похож на других людей. Ту ночь я
спал до самого рассвета.
(no subject)
(no subject)
Далее читать
no subject
Последнею в клепсидре будет капля
медовой сладости. На миг один
она блеснет и скроется во мраке,
а с нею мир, что красному Адаму
сулил когда-то Он (или Оно):
твоя любовь, твое благоуханье;
мысль, проникающая в суть вещей
(скорей всего напрасна), та минута,
когда к Вергилию пришла строка;
вода изжаждавшихся, хлеб голодных;
незримый снег, ласкающий лицо;
пропахший том, нащупанный в потемках
пылящихся в забросе стеллажей;
восторг клинка в кровопролитной схватке,
распаханные бриттами моря;
отрада вдруг раздавшихся в безмолвье
любимых нот; одно воспоминанье,
бесценное и стертое; усталость
и миг, когда нас разнимает сон.
no subject
Где череда тысячелетий? Где вы,
Миражи орд с миражными клинками?
Где крепости, сметенные веками?
Где Древо Жизни и другое Древо?
Есть лишь сегодняшнее. Память строит
Пережитое. Бег часов – рутина
Пружинного завода. Год единый
В своей тщете анналов мира стоит.
Между рассветом и закатом снова
Пучина тягот, вспышек и агоний:
Тебе ответит кто-то посторонний
Из выцветшего зеркала ночного.
Вот всё, что есть: ничтожный миг без края, –
И нет иного ада или рая.
АЛХИМИК
Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бдениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.
Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.
В уме, не постигающем секрета,
Что прячется за топью и звездою,
Он видит сон, где предстает водою
Всё, как учил нас Фалес из Милета,
И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге недоступнее Аверна...
Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне;
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.
Но прежде чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.
no subject
...thy rope of sands...
George Herbert[1]
Линия состоит из множества точек; плоскость - из бесконечного множества
линий; книга - из бесконечного множества плоскостей; сверхкнига - из
бесконечного множества книг. Нет, решительно не так. Не таким more
geometrico должен начинаться рассказ. Сейчас любой вымысел сопровождается
заверениями в его истинности, но мой рассказ и в самом деле - чистая правда.
Я живу один на четвертом этаже на улице Бельгарно. Несколько месяцев
назад, в сумерках, в дверь постучали. Я открыл, и в дверь вошел незнакомец.
Это был высокий человек с бесцветными чертами, что, возможно, объяснялось
моей близорукостью. Облик его выражал пристойную бедность. Он сам был серый,
и саквояж в его руке тоже был серый. В нем чувствовался иностранец. Сначала
он показался мне старым, потом я понял, что его светлые, почти белые - как у
северян - волосы сбили меня с толку. За время нашего разговора,
продолжавшегося не более часа, я узнал, что он с Оркнейских островов.
Я указал ему стул. Незнакомец не торопился начать. Он был печален, как
теперь я.
- Я продаю библии, - сказал он.
С некоторым самодовольством я отвечал: - в этом доме несколько
английских библий, в том числе первая - Джона Уиклифа. Есть также библия
Сиприано де Валеры и Лютерова, в литературном отношении она хуже других, и
экземпляр Вульгаты. Как видите, библий хватает.
Он помолчал и ответил:
- У меня есть не только библии. Я покажу Вам одну священную книгу,
которая может заинтересовать Вас. Я приобрел ее в Биканере.
Он открыл саквояж и положил книгу на стол. Это был небольшой том в
полотняном переплете. Видно было, что он побывал во многих руках. Я взял
книгу. Ее тяжесть была поразительна. На корешке стояло: "Holy Writ"[2] и
ниже: "Bombay".
- Должно быть, девятнадцатый век, - заметил я.
- Не знаю. Этого никогда не знаешь, - был ответ.
Я наугад раскрыл страницу. Очертания букв были незнакомы.
Страницы показались мне истрепанными, печать была бледная, текст шел в
два столбца, как в Библии. Шрифт убористый, текст разбит на абзацы. Я
обратил внимание, что на четной странице
стояло число, скажем, 40 514, а на следующей, нечетной - 999. Я
перевернул ее - число было восьмизначным. На этой странице была маленькая,
как в словарях, картинка: якорь, нарисованный пером, словно неловкой детской
рукою.
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
no subject
Дни всех времен таятся в дне едином
Со времени, когда его исток
Означил Бог, воистину жесток,
Срок положив началам и кончинам,
До дня того, когда круговорот
Времен опять вернется к вечно сущим
Началам и прошедшее с грядущим
В удел мой – настоящее – сольет.
Пока закат придет заре на смену,
Пройдет история. В ночи слепой
Пути завета вижу за собой,
Прах Карфагена, славу и геенну.
Отвагой, Боже, не оставь меня,
Дай мне подняться до вершины дня.
ПРЕДМЕТЫ
И трость, и ключ, и язычок замка,
И веер карт, и шахматы, и ворох
Бессвязных комментариев, которых
При жизни не прочтут наверняка,
И том, и блеклый ирис на странице,
И незабвенный вечер за окном,
Что обречен, как прочие, забыться,
И зеркало, дразнящее огнем
Миражного рассвета... Сколько разных
Предметом, караулящих вокруг, –
Незрячих, молчаливых, безотказных
И словно что-то затаивших слуг!
Им нашу память пережить дано,
Не ведая, что нас уж нет давно.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
(no subject)
no subject
no subject