III Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях, вспомнят, что один человек из дикарского племени следовал за мною, точно собака, до самой зубчатой тени городских стен. Когда же я прошел последний склеп, то у выхода из подземелья снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во сне, и кажется, вот-вот разберешь их во сне, но они сливаются. Сперва я решил, что это их дикарские письмена, а потом понял: нелепо думать, будто люди, не дошедшие еще и до языка, имеют письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть символами. Человек чертил их, разглядывал, подправлял. А потом вдруг, словно ему опротивела игра, стер все ладонью и локтем. Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но мною овладело великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь, глядевший с пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило, и, когда мы при свете первых звезд тронулись в обратный путь к селению троглодитов, песок под ногами был раскален. Дикарь шел впереди; этой ночью у меня зародилось намерение научить его распознавать, а может, даже и повторять отдельные слова. Собака и лошадь, размышлял я, способны на первое; многие птицы, к примеру соловей цезарей, умели и второе. Как бы ни был груб и неотесан разум человека, он все же превышает способности существ неразумных.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
timeasmymeasure
no subject
Date: 2011-04-15 11:44 am (UTC)Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях,
вспомнят, что один человек из дикарского племени следовал за
мною, точно собака, до самой зубчатой тени городских стен.
Когда же я прошел последний склеп, то у выхода из подземелья
снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом
стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во
сне, и кажется, вот-вот разберешь их во сне, но они сливаются.
Сперва я решил, что это их дикарские письмена, а потом понял:
нелепо думать, будто люди, не дошедшие еще и до языка, имеют
письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это
исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть
символами. Человек чертил их, разглядывал, подправлял. А потом
вдруг, словно ему опротивела игра, стер все ладонью и локтем.
Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но мною овладело
великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое
одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь,
глядевший с пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило,
и, когда мы при свете первых звезд тронулись в обратный путь к
селению троглодитов, песок под ногами был раскален. Дикарь шел
впереди; этой ночью у меня зародилось намерение научить его
распознавать, а может, даже и повторять отдельные слова. Собака
и лошадь, размышлял я, способны на первое; многие птицы, к
примеру соловей цезарей, умели и второе. Как бы ни был груб и
неотесан разум человека, он все же превышает способности
существ неразумных.