byddha_krishna1958

«Я часто замечал, что кинозрители испытывают чувство только что проснувшегося человека. Они были во власти удивительных явлений. Они жадно следили за развитием событий, их влёк непреодолимый поток образов... Искусство, которое может увести мысли так далеко за пределы обычного, - незаурядное искусство». Рене Клер, «Размышления о киноискусстве», 1958

В мировом искусстве есть произведения, подтверждающие незыблемость жанровых канонов от противного — то есть самым непосредственным образом порывая с господствующей традицией. Единичные в каждую конкретную эпоху, они вместе с тем оказываются неиссякающим стимулом творческого вдохновения для целых поколений художников, снова и снова испытывающих на прочность исходный материал своего ремесла и привычный его инструментарий, заходит ли речь о мраморе, дереве, целлулоиде или просто листе бумаги.

Таковы в ХХ веке “Улисс” Джеймса Джойса, “Герника” Пабло Пикассо, “Войцек” Альбана Берга по мотивам одноименной драмы Георга Бюхнера. Такова и “Персона” Ингмара Бергмана — сценарий и фильм, следом за “Восемью с половиной” Федерико Феллини весомо свидетельствовавшие о том, что потаенная жизнь человеческого сознания столь же доступна “десятой музе”, сколь литературе, театру и психоанализу

http://magazines.russ.ru/nov_yun/2004/3/ber1.html

http://cinemotions.blogspot.com/2007/03/1966.html

Психологическая драма, в которой благодаря блистательному дуэту Биби Андерсон и Лив Ульман раскрывается одна из важнейших проблем современного мира, когда, несмотря на казалось бы нормальное течение профессиональной и личной жизни, человек вдруг ощущает одиночество и бессмысленность своего существования. Будучи знаменитой актрисой, госпожа Фоглер внезапно замолкает прямо во время спектакля и с тех пор перестает разговаривать со всеми. Пребывание в больнице показывает, что психически она здорова. МедсестраАльма должна вывести ее из этого состояния, и они отправляются вдвоем к морю, где им предстоит нелегкие дни общения.

Ингмар Бергман "Персона" (1966) / цитаты

Она опускает большую, немного влажную руку, испещренную длинными синими прожилками, - тяжелую, красивую руку, которая кажется старше ее еще молодого лица.

**
Ты думаешь, я не понимаю. Эта безнадежная мечта о бытии. Не действовать, но просто существовать. Осознавать каждое мгновение, всё время быть настороже. И одновременно ощущать пропасть между тем, кто ты есть перед другими людьми, и тем, кто ты перед самой собой. Лишиться покоя и постоянно жаждать разоблачения. Наконец быть разгаданной, развенчанной и, возможно, уничтоженной. Каждая интонация – фальшь и предательство. Каждый жест – подделка. Каждая улыбка – гримаса: роли жены, друга, матери, любовницы, какая из них была самая страшная? Какая мучила тебя больше всего? Претворяться актрисой с лицом, вызывающим интерес. Железной рукой свести воедино все разрозненные части и добиться, чтобы они подходили друг другу. Где же произошел разрыв?...

**
«Весь страх, который мы носим в себе, наши разбитые мечты, необъяснимая жестокость, боязнь конца, болезненное состояние нашего земного бытия постепенно укрепили надежду на неземное спасение. Неслыханный протест нашей веры и наших сомнений против тьмы и молчания есть одно из самых страшных доказательств нашей покинутости и нашего боязливого, невысказанного знания».

**
Знаешь, у меня есть мечта. При больнице, где я училась, есть дом для престарелых, там живут пожилые медицинские сестры. Те, кто всю жизнь проработали медицинскими сестрами и ничего другого не знали. Они носили только форменную одежду. А теперь живут там в крохотных комнатушках и умирают вблизи своей больницы. Верить во что-то так сильно, чтобы посвятить этому всю жизнь.

**
Многие считали, что я отличная слушательница. Смешно, не правда ли? Я хочу сказать, что никто никогда не поинтересовался выслушать меня. Я имею в виду так, как ты это делаешь сейчас. Ты ведь слушаешь меня.

**
«Дорогая, я хотела бы всегда жить так: уединенно, без претензий, в молчании, чувствуя, как измученная душа наконец понемногу начинает отходить. Ко мне возвращаются элементарные, но забытые мною ощущения, такие, как чувство ужасного голода перед обедом, детское желание прикорнуть вечером, любопытство к толщенному пауку, удовольствие от хождения босиком. Я опустошена, я поглупела и как будто пробираюсь ощупью сквозь мягкую полудрему. Я чувствую себя обновленной, чертовски бодрой. Меня окружает море, убаюкивающее, как плод в чреве матери. Нет, у меня нет никаких желаний, никакой тоски по моему малышу, но я знаю, что ему хорошо, и это меня успокаивает...»

**
Разве неважно, чтобы человек не лгал, говорил правду, чтобы в его интонациях не было фальши? Так ли это необходимо? Разве можно существовать, не болтая о том, о сем? Говорить о ерунде, оправдываться, врать, увертываться. Я знаю, ты молчишь потому, что устала от всех своих ролей, от всего того, чем владела в совершенстве. Но разве не лучше разрешить себе быть глупой и слабой, болтливой и лживой? Тебе не кажется, что человек станет хотя бы чуточку лучше, если разрешит себе быть самим собой?

**
Слова переживают такую же инфляцию, как понятия пустота, одиночество, боль, отчужденность, беспомощность.

**
Краски, быстрый бросок, непонятное отвращение к боли, и все эти нескончаемые слова. Я, мне, мы, нам, нет, как называется это, что ближе всего, на что можно опереться?

...Несчастье, которое не случилось, когда оно должно было случиться, а произошло в другое время, неожиданно и без предупреждения.

Орне, 17 мая 1965 года.
Источник: "Искусство кино", № 8, 1991 год / перевод со шведского – Н. Френкель
http://cinemotions.blogspot.com/2007/03/1966.html

В самом деле, образно-проблематическое богатство бергмановских лент (их за его плечами больше пятидесяти) вызывает восторг и удивление, а их необычность и глубина озадачивают и подавляют. Столкнувшись с едва ли не самым универсальным социопсихологическим недугом минувшего столетия — отчуждением, он возвел его в ранг главного “антигероя” своих масштабных драм и трагедий, продемонстрировав на примерах трудных, порой безысходных судеб своих героев и героинь
страсти социальной униженности ("Вечер шутов”, 1953) и страсти нравственного самоискупления ("Земляничная поляна”, 1957);
страсти вынужденного фиглярства ("Лицо”, 1958) и страсти взыскующего истины сознания ("Седьмая печать”, 1957);
страсти поколебленной веры ("Причастие”, 1962) и страсти попранной человечности ("Стыд”, 1968);
страсти эмоциональной тирании ("Молчание”, 1963) и страсти эмоционального бесплодия ("Шепоты и крики”, 1972);
страсти художнического самообмана ("Час волка”, 1968) и будничные страсти буржуазного супружества ("Сцены из супружеской жизни”, 1973);
страсти бытия рядом со смертью ("Лицом к лицу”, 1976) и страсти блужданий по девяти кругам земного ада ("Змеиное яйцо”, 1977);
страсти неотступной карающей совести “Осенняя соната”, 1978) и страсти духовного небытия ("Из жизни марионеток”, 1980).
Но, быть может, ни одна из бергмановских лент не была для аудитории
столь ошарашивающим — и одновременно столь вознаграждающим — открытием, как “Персона” (1966): фильм, в фокусе которого — страсти утраченной самоидентификации, страсти болезненного осознания личностью собственного “я”, мучительного пути человека к самому себе.
В “Персоне” сценарист и режиссер, не раз демонстрировавший верность заветам народного, восходящего к истокам искусства городского средневекового театра (не забудем: одним из самых популярных его жанров был жанр мистерий — библейских “страстей”; не отсюда ли и знаменитая мистериальность бергмановского кинематографа?), обратился к наследию еще более давнему, завещанному нашему времени античной эпохой: к платоновскому философскому диалогу. И — насытил его напряженной эстетико-психологической проблематикой ХХ столетия, попутно продемонстрировав, казалось бы, невозможное: показав зарождение взаимопонимания между двумя героинями, одна из которых говорит, говорит без умолку, а другая немотствует — или симулирует состояние немоты.
Возможны ли фильм (или драма для театра), в которых диалог течет по ту сторону словесного ряда — по сути монологичного? И далее: способно ли привлечь зрительское внимание кинопроизведение, все действие которого не выходит за пределы дачного коттеджа в уединенной местности, где молоденькая медсестра по имени Альма ухаживает за душевнобольной пациенткой Элисабет Фоглер, в недавнем прошлом — знаменитой театральной актрисой, испытавшей длительный приступ афазии?
Казалось бы, и то, и другое радикально расходится с самой природой кинематографического (да и театрально-драматического) зрелища. Однако всею логикой своей духовной драмы (заметим, именно такое определение дает мистерии В. Даль в своем “Толковом словаре живого великорусского языка”) Ингмар Бергман отвечает: да, возможны. А на второй вопрос убедительно ответил сенсационный успех “Персоны”, которую вот уже четыре десятилетия смотрят и пересматривают энтузиасты “десятой музы” в разных уголках земного шара.
Напомним ставшее со временем классическим определение латинского слова “persona”, принадлежащее Карлу Густаву Юнгу:
"Персона — это сложная система отношений между индивидуальным сознанием и обществом, своего рода маска, которая, с одной стороны, предназначена для того, чтобы произвести впечатление на других, а с другой стороны, чтобы скрыть истинную природу индивида”.
Но что кроется за маской?
Попробуем разгадать эту тайну вместе с Ингмаром Бергманом.
Николай ПАЛЬЦЕВ
http://magazines.russ.ru/nov_yun/2004/3/ber1.html