![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
Литературные чтения. "Сердце мое наполнил леденящий холод"
Шедевр великого Эдгара По
Эдгар Аллан По. Падение дома Ашеров
"Son coeur est un luth suspendu;
Sitot qu'on le touche il resonne".
["Сердце его - как лютня,
Чуть тронешь - и отзовется" (франц.).]
Беранже
Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под
низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным,
неприветливым местам - и наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал
сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело
нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя бы малая
толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе даже самые
суровые картины природы, все равно - скорбной или грозной. Открывшееся мне
зрелище - и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности - ничем не
радовало глаз: угрюмые стены... безучастно и холодно глядящие окна...
кое-где разросшийся камыш... белые мертвые стволы иссохших дерев... от всего
этого становилось невыразимо тяжко на душе, чувство это я могу сравнить лишь
с тем, что испытывает, очнувшись от своих грез, курильщик опиума: с горечью
возвращения к постылым будням, когда вновь спадает пелена, обнажая
неприкрашенное уродство.
Сердце мое наполнил леденящий холод, томила тоска, мысль цепенела, и
напрасно воображение пыталось ее подхлестнуть - она бессильна была
настроиться на лад более возвышенный. Отчего же это, подумал я, отчего так
угнетает меня один вид дома Ашеров? Я не находил разгадки и не мог совладать
со смутными, непостижимыми образами, что осаждали меня, пока я смотрел и
размышлял. Оставалось как-то успокоиться на мысли, что хотя, безусловно,
иные сочетания самых простых предметов имеют над нами особенную власть,
однако постичь природу этой власти мы еще не умеем. Возможно, раздумывал я,
стоит лишь под иным углом взглянуть на те же черты окружающего ландшафта, на
подробности той же картины - и гнетущее впечатление смягчится или даже
исчезнет совсем; а потому я направил коня к обрывистому берегу черного и
мрачного озера, чья недвижная гладь едва поблескивала возле самого дома, и
поглядел вниз,- но опрокинутые, отраженные в воде серые камыши, и ужасные
остовы деревьев, и холодно, безучастно глядящие окна только заставили меня
вновь содрогнуться от чувства еще более тягостного, чем прежде.
А меж тем в этой обители уныния мне предстояло провести несколько
недель. Ее владелец, Родерик Ашер, в ранней юности был со мною в дружбе;
однако с той поры мы долгие годы не виделись. Но недавно в моей дали я
получил от него письмо - письмо бессвязное и настойчивое: он умолял меня
приехать. В каждой строчке прорывалась мучительная тревога. Ашер писал о
жестоком телесном недуге... о гнетущем душевном расстройстве... о том, как
он жаждет повидаться со мной, лучшим и, в сущности, единственным своим
другом, в надежде, что мое общество придаст ему бодрости и хоть немного
облегчит его страдания. Все это и еще многое другое высказано было с таким
неподдельным волнением, так горячо просил он меня приехать, что колебаться я
не мог - и принял приглашение, которое, однако же, казалось мне весьма
странным.
Хотя мальчиками мы были почти неразлучны, я, по правде сказать, мало
знал о моем друге. Он всегда был на редкость сдержан и замкнут. Я знал,
впрочем, что род его очень древний и что все Ашеры с незапамятных времен
отличались необычайной утонченностью чувств, которая век за веком
проявлялась во многих произведениях возвышенного искусства, а в недавнее
время нашла выход в добрых делах, в щедрости не напоказ, а также в увлечении
музыкой: в этом семействе музыке предавались со страстью, предпочитая не
общепризнанные произведения и всем доступные красоты, но сложность и
изысканность. Было мне также известно примечательное обстоятельство: как ни
стар род Ашеров, древо это ни разу не дало жизнеспособной ветви; иными
словами, род продолжался только по прямой пинии, и, если не считать
пустячных кратковременных отклонений, так было всегда... Быть может, думал
я, мысленно сопоставляя облик этого дома со славой, что шла про его
обитателей, и размышляя о том, как за века одно могло наложить свой
отпечаток на другое, - быть может, оттого, что не было боковых линий и
родовое имение всегда передавалось вместе с именем только по прямой, от отца
к сыну, прежнее название поместья в конце концов забылось, его сменило
новое, странное и двусмысленное. "Дом Ашеров" - так прозвали здешние
крестьяне и родовой замок, и его владельцев.
Как я уже сказал, моя ребяческая попытка подбодриться, заглянув в
озеро, только усилила первое тягостное впечатление. Несомненно, оттого, что
я и сам сознавал, как быстро овладевает мною суеверное предчувствие (почему
бы и не назвать его самым точным словом?), оно лишь еще больше крепло во
мне. Такова, я давно это знал, двойственная природа всех чувств, чей корень
- страх. И, может быть, единственно по этой причине, когда я вновь перевел
взгляд с отражения в озере на самый дом, странная мысль пришла мне на ум -
странная до смешного, и я лишь затем о ней упоминаю, чтобы показать, сколь
сильны и ярки были угнетавшие меня ощущения. Воображение мое до того
разыгралось, что я уже всерьез верил, будто самый воздух над этим домом,
усадьбой и всей округой какой-то особенный, он не сродни небесам и
просторам, но пропитан духом тления, исходящим от полумертвых деревьев, от
серых стен и безмолвного озера, - всё окутали тлетворные таинственные
испарения, тусклые, медлительные, едва различимые, свинцово-серые.
Стряхнув с себя наваждение - ибо это, конечно же, не могло быть ничем
иным, - я стал внимательней всматриваться в подлинный облик дома. Прежде
всего поражала невообразимая древность этих стен. За века слиняли и выцвели
краски. Снаружи все покрылось лишайником и плесенью, будто клочья паутины
свисали с карнизов. Однако нельзя было сказать, что дом совсем пришел в
упадок. Каменная кладка нигде не обрушилась; прекрасная соразмерность всех
частей здания странно не соответствовала видимой ветхости каждого отдельного
камня. Отчего-то мне представилась старинная деревянная утварь, что давно
уже прогнила в каком-нибудь забытом подземелье, но все еще кажется обманчиво
целой и невредимой, ибо долгие годы ее не тревожило ни малейшее дуновение
извне. Однако, если не считать покрова лишайников и плесени, снаружи вовсе
нельзя было заподозрить, будто дом непрочен. Разве только очень пристальный
взгляд мог бы различить едва заметную трещину, которая начиналась под самой
крышей, зигзагом проходила по фасаду и терялась в хмурых водах озера.
Приметив все это, я подъехал по мощеной дорожке к крыльцу. Слуга принял
моего коня, и я вступил под готические своды прихожей. Отсюда неслышно
ступающий лакей безмолвно повел меня бесконечными темными и запутанными
переходами в "студию" хозяина. Все, что я видел по дороге, еще усилило, не
знаю отчего, смутные ощущения, о которых я уже говорил. Резные потолки,
темные гобелены по стенам, черный, чуть поблескивающий паркет, причудливые
трофеи - оружие и латы, что звоном отзывались моим шагам, - все вокруг было
знакомо, нечто подобное с колыбели окружало и меня, и, однако, бог весть
почему, за этими простыми, привычными предметами мне мерещилось что-то
странное и непривычное. На одной из лестниц нам повстречался домашний врач
Ашеров. В выражении его лица, показалось мне, смешались низкое коварство и
растерянность. Он испуганно поклонился мне и прошел мимо. Мой провожатый
распахнул дверь и ввел меня к своему господину.
Комната была очень высокая и просторная. Узкие стрельчатые окна
прорезаны так высоко от черного дубового пола, что до них было не
дотянуться. Слабые красноватые отсветы дня проникали сквозь решетчатые
витражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки, но
тщетно глаз силился различить что-либо в дальних углах, разглядеть сводчатый
резной потолок. По стенам свисали темные драпировки. Все здесь было
старинное - пышное, неудобное и обветшалое. Повсюду во множестве разбросаны
были книги и музыкальные инструменты, но и они не могли скрасить мрачную
картину. Мне почудилось, что самый воздух здесь полон скорби. Все окутано и
проникнуто было холодным, тяжким и безысходным унынием.
Едва я вошел, Ашер поднялся с кушетки, на которой перед тем лежал, и
приветствовал меня так тепло и оживленно, что его сердечность сперва
показалась мне преувеличенной - насильственной любезностью ennuye
[скучающего, пресыщенного (франц.).] светского человека. Но, взглянув ему в
лицо, я тотчас убедился в его совершенной искренности. Мы сели; несколько
мгновений он молчал, а я смотрел на него с жалостью и в то же время с
ужасом. Нет, никогда еще никто не менялся так страшно за такой недолгий
срок, как переменился Родерик Ашер! С трудом я заставил себя поверить, что
эта бледная тень и есть былой товарищ моего детства. А ведь черты его всегда
были примечательны. Восковая бледность; огромные, ясные, какие-то
необыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком тонкий и очень бледный, но
поразительно красивого рисунка рот; изящный нос с еврейской горбинкой, но,
что при этом встречается не часто, с широко вырезанными ноздрями; хорошо
вылепленный подбородок, однако, недостаточно выдавался вперед,
свидетельствуя о недостатке решимости; волосы на диво мягкие и тонкие; черты
эти дополнял необычайно большой и широкий лоб, - право же, такое лицо
нелегко забыть. А теперь все странности этого лица сделались как-то
преувеличенно отчетливы, явственней проступило его своеобразное выражение -
и уже от одного этого так сильно переменился весь облик, что я едва не
усомнился, с тем ли человеком говорю. Больше всего изумили и даже ужаснули
меня ставшая поистине мертвенной бледность и теперь уже поистине
сверхъестественный блеск глаз. Шелковистые волосы тоже, казалось, слишком
отросли и даже не падали вдоль щек, а окружали это лицо паутинно-тонким
летучим облаком; и, как я ни старался, мне не удавалось в загадочном
выражении этого удивительного лица разглядеть хоть что-то, присущее всем
обыкновенным смертным.
В разговоре и движениях старого друга меня сразу поразило что-то
сбивчивое, лихорадочное; скоро я понял, что этому виною постоянные слабые и
тщетные попытки совладать с привычной внутренней тревогой, с чрезмерным
нервическим возбуждением. К чему-то в этом роде я, в сущности, был
подготовлен - и не только его письмом: я помнил, как он, бывало, вел себя в
детстве, да и самое его телосложение и нрав наводили на те же мысли. Он
становился то оживлен, то вдруг мрачен. Внезапно менялся и голос - то
дрожащий и неуверенный (когда Ашер, казалось, совершенно терял бодрость
духа), то твердый и решительный... то речь его становилась властной,
внушительной, неторопливой и какой-то нарочитой, то звучала тяжеловесно,
размеренно, со своеобразной гортанной певучестью, - так говорит в минуты
крайнего возбуждения запойный пьяница или неизлечимый курильщик опиума.
Именно так говорил Родерик Ашер о моем приезде, о том, как горячо желал
он меня видеть и как надеется, что я принесу ему облегчение. Он принялся
многословно разъяснять мне природу своего недуга. Это - проклятие их семьи,
сказал он, наследственная болезнь всех Ашеров, он уже отчаялся найти от нее
лекарство, - и тотчас прибавил, что все это от нервов и, вне всякого
сомнения, скоро пройдет. Проявляется эта болезнь во множестве
противоестественных ощущений. Он подробно описывал их; иные заинтересовали
меня и озадачили, хотя, возможно, тут действовали самые выражения и манера
рассказчика. Он очень страдает оттого, что все его чувства мучительно
обострены; переносит только совершенно пресную пищу; одеваться может далеко
не во всякие ткани; цветы угнетают его своим запахом; даже неяркий свет для
него пытка; и лишь немногие звуки - звуки струнных инструментов - не внушают
ему отвращения. Оказалось, его преследует необоримый страх.
- Это злосчастное безумие меня погубит, - говорил он, - неминуемо
погубит. Таков и только таков будет мой конец. Я боюсь будущего - и не самих
событий, которые оно принесет, но их последствий. Я содрогаюсь при одной
мысли о том, как любой, даже пустячный случай может сказаться на душе, вечно
терзаемой нестерпимым возбуждением. Да, меня страшит вовсе не сама
опасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса. Вот что заранее
отнимает у меня силы и достоинство, я знаю - рано или поздно придет час,
когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим мрачным призраком -
страхом.
Сверх того, не сразу, из отрывочных и двусмысленных намеков я узнал еще
одну удивительную особенность его душевного состояния. Им владело странное
суеверие, связанное с домом, где он жил и откуда уже многие годы не смел
отлучиться: ему чудилось, будто в жилище этом гнездится некая сила, - он
определял ее в выражениях столь туманных, что бесполезно их здесь повторять,
но весь облик родового замка и даже дерево и камень, из которых он построен,
за долгие годы обрели таинственную власть над душою хозяина: предметы
материальные - серые стены, башни, сумрачное озеро, в которое они гляделись,
- в конце концов повлияли на дух всей его жизни.
Ашер признался, однако, хотя и не без колебаний, что в тягостном
унынии, терзающем его, повинно еще одно, более естественное и куда более
осязаемое обстоятельство - давняя и тяжкая болезнь нежно любимой сестры,
единственной спутницы многих лет, последней и единственной родной ему души,
а теперь ее дни, видно, уже сочтены. Когда она покинет этот мир, сказал
Родерик с горечью, которой мне вовек не забыть, он - отчаявшийся и хилый -
останется последним из древнего рода Ашеров. Пока он говорил, леди Мэдилейн
(так звали его сестру) прошла в дальнем конце залы и скрылась, не заметив
меня. Я смотрел на нее с несказанным изумлением и даже со страхом, хоть и
сам не понимал, откуда эти чувства. В странном оцепенении провожал я ее
глазами. Когда за сестрою наконец затворилась дверь, я невольно поспешил
обратить вопрошающий взгляд на брата; но он закрыл лицо руками, и я заметил
лишь, как меж бескровными худыми пальцами заструились жаркие слезы.
Недуг леди Мэдилейн давно уже смущал и озадачивал искусных врачей, что
пользовали ее. Они не могли определить, отчего больная неизменно ко всему
равнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее коченеют и
дыхание приостанавливается. До сих нор она упорно противилась болезни и ни
за что не хотела вовсе слечь в постель; но в вечер моего приезда (как с
невыразимым волнением сообщил мне несколькими часами позже Ашер) она
изнемогла под натиском обессиливающего недуга; и когда она на миг явилась
мне издали - должно быть, то было в последний раз: едва ли мне суждено снова
ее увидеть - по крайней мере, живою.
В последующие несколько дней ни Ашер, ни я не упоминали даже имени леди
Мэдилейн; и все это время я, как мог, старался хоть немного рассеять печаль
друга. Мы вместе занимались живописью, читали вслух, или же я, как во сне,
слушал внезапную бурную исповедь его гитары. Близость наша становилась все
тесней, все свободнее допускал он меня в сокровенные тайники своей души - и
все с большей горечью понимал я, сколь напрасны всякие попытки развеселить
это сердце, словно наделенное врожденным даром изливать на окружающий мир,
как материальный, так и духовный, поток беспросветной скорби.
ДАЛЕЕ ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ -
http://lib.ru/INOFANT/POE/asher.txt

http://www.kinopoisk.ru/level/1/film/19143/
http://www.erlib.com/%D0%AD%D0%B4%D0%B3%D0%B0%D1%80_%D0%9F%D0%BE/%D0%9F%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%B4%D0%BE%D0%BC%D0%B0_%D0%90%D1%88%D0%B5%D1%80%D0%BE%D0%B2/0/
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
ПАДЕНИЕ ДОМА АШЕРОВ
no subject
Питер Хэммилл - The Fall of the House of Usher
при участии Сергея Петрушанко hammill@newmail.ru
Опера,
либретто - Крис Джадж Смит (Chris Judge Smith),
по одноименному произведению Эдгара Аллана По
Действующие лица:
ХОР* - Сарра Джейн-Моррис (Sarah-Jane Morris)
МОНТРЕСОР - Энди Белл (Andy Bell)
РОДЕРИК АШЕР - Питер Хэммилл (Peter Hammill)
МАДЕЛИН АШЕР - Лен Лович (Lene Lovich)
ВРАЧ-ТРАВНИК - Герберт Гронмейер (Herbert Gronemeyer)
ГОЛОСА ДОМА - Питер Хэммилл (Peter Hammill)
*Хор - в Елизаветинскую эпоху - один человек, выступающий в прологе и эпилоге,
комментирующий происходящее на сцене.
Исполнено, аранжировано и записано Питером Хэммиллом на Sofa Sound и Terra
Incognita, кроме: частей исполнения мисс Лович, записанных на H.O.M.E. Studios
Лес Чаппелом, и исполнения мистера Гронмейера, записанного на Outside Studios
Кристофом Мэтлоком.
http://www.hammill.ru/r_usher.html
Re: Питер Хэммилл - The Fall of the House of Usher
Подвалы. Пилястры. Камни. Древесина. Дышим...
Подпорки. Перемычки. Пазухи сводов. Мы дышим...
Колонны и опоры. Шпили. Арки. Капители. Дышим....
Мы дышим. Мы в ожидании.
Мы поднимаемся. Мы в ожидании.
Мы - Ашер. Дом Ашеров.
Пилястры. Угловые камни. Устои.
Несущие стены и колонны, притертые за долгие годы.
Дом Ашеров.
Обивка. Ступени. Стойки перил. Выступы и карнизы.
Несущие стены и колонны, капительные года.
Дом Ашеров.
Мы дышим. Мы в ожидании.
Мы поднимаемся. Мы в ожидании.
Мы - Ашер. Дом Ашеров.
Балки. Пояски. Перекладины. Сваи.
Плиты и ручки труб.
Брусья, распорки. Опоры. Парапеты.
Фронтоны. Мансарды и горгульи.
Свес крыши. Влажные свесы крыши...
Купол. Флероны. Щипцы. Черепица. Желоба...
Мы дышим. Мы в ожидании.
Мы поднимаемся. Мы в ожидании.
Мы - Ашер. Дом Ашеров.
Мы - краеугольный камень. Мы - это Ашер.
Re: Питер Хэммилл - The Fall of the House of Usher
ползаю во мраке как жаба, как личинка,
мучимый даже самым слабым лучом солнца.
Я слышу...
О, Боже, если бы ты только мог знать, что я слышу!
Я слышу, как озеро всасывается в стены,
Я слышу, как дышат летучие мыши,
Я слышу, как небо стонет и хочет слиться со слизью!
И это,
все это бьет как гром,
как гром!
Мои чувства потешаются надо мной:
Зрение... Осязание... Зрение... Осязание...
Звук и Вкус... Звук и Запах,
Все мучает и рвет мой рассудок.
И мне негде спрятаться,
даже в самой тихой из моих комнат,
Я слышу разговоры стены;
я слышу биение моего сердца;
я чувствую все, что живет и не движется,
и знаю, что все это знает о моих ощущениях.
Лишь только в моей музыке я нахожу покой,
Да и то только потому, что она заглушает
все остальные звуки и души...
Ты, наверное, думаешь, что я безумен, но это не так.
Мои чувства сотрясаются под ударами падающих перьев
и еще...
Но нет, вижу я, что ты не понимаешь.
no subject
no subject
no subject
Режиссер: Жан Эпштейн.
Сценарий — Луис Бунюэль, Жан Эпштейн по рассказу Эдгара Аллана По,
оператор — Жорж и Жан Лукас.
В главных ролях: Жан Дебюкур, Маргерит Ганс, Чарльз Лэми.
В ролях: Фурнье-Гоффар, Абель Ганс и др.
Интересные факты о фильме:
- Луис Бунюэль, работавший ассистентом режиссера, ушел из картины после того, как Эпштейн решил проигнорировать сюжетные повороты рассказа Эдгара Аллана По.
- несмотря на название, Эпштейн соединил два рассказа По — "Падение дома Ашеров" и "Овальный портрет".
no subject
Эпштейн очень талантливо работает с киновременем, и "Падение дома Ашеров" — лишнее тому подтверждение. Разочаровавшись в коммерческом кино (несмотря на свои авангардные работы, Эпштейн не чуждался снимать коммерческие картины, но они не принесли желаемого дохода) и придя к выводу, что денег, снимая фильмы, заработать все равно нельзя, режиссер вернулся к экспериментам. Он объединил два рассказа Эдгара По и создал на экране историю поглощаемого страшным и одиноким поместьем Родерика Ашера, жена которого постепенно угасает, отдавая свои силы портрету. Маделейн умирает, а художник даже не замечает этого, наслаждаясь мерцанием глаз портрета. После похорон женщины в поместье начинают происходить странные вещи, завершающиеся разрушением дома. Не могу сказать, что искажение лаконичного готического рассказа По получилось удачным — Родерик то приобретает демонические черты (он выпивает жизнь Маделейн, чтобы создать идеальный портрет), то превращается в классического одержимого влюбленного. Изменение концовки лишило "Падение" его впечатляющей кульминации. Однако визуализация сюжета действительно мастерская. Соединение эстетики упадка, тлена, опустошения с мистическими нотами вдохнуло в зловещее поместье Ашеров настоящую жизнь.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject