byddha_krishna1958 | Вершины мировой литературы. "О деве горестной судьбою"

Роман английского писателя Горация Уолпола "Замок Отранто", впервые опубликованный анонимно в 1764 году, стал первым образцом популярной и поныне готической прозы. Овеянный исторической и географической романтикой сюжет, разыгранный в мрачных декорациях средневекового замка, проклятие, тяготеющее над древним княжеским родом, загадка старинного портрета, классический любовный треугольник, судьбу которого (как и участь правящей династии) вершит неумолимый рок, наконец, сверхъестественные силы, вселяющие своими эффектными появлениями неописуемый страх в души простых смертных, - всему этому нашлось место на страницах драматичного и увлекательного повествования, открывшего путь позднейшей литературе "тайны и ужаса".

Гораций Уолпол родился 24 сентября 1717 года в Лондоне. Он был младшим сыном известного английского премьер-министра, главы партии вигов, сэра Роберта Уолпола, позже удостоенного титулом графа Орфордского. Окончив колледж в Итоне, Гораций Уолпол учился вКембриджском университете (в Кинг-колледже). Затем он, вместе с поэтом Томасом Греем, совершил двухгодичную поездку (1739-1741) по Европе, посетил Францию, Швейцарию, Италию. По возвращении Уолпол, благодаря влиянию отца, получил место в парламенте от партии вигов. В 1747 году богатый аристократ приобрел возле городка Туикенхэм неподалеку от Лондона, на берегу Темзы, небольшое имение и, руководствуясь своими новыми вкусами, приступил к перестройке помещичьего дома, который он назвал Строберри Хилл ("Земляничный холм"). В 1774 году Уолпол напечатал подробное описание своего манора малым тиражом в любительском издании, которые не раз впоследствии переиздавались. Эти описания и сама постройка послужили образцом для "возрождения готики" в архитектуре XVII века не только в Англии, но и по всей Европе. В своем замке Уолпол собрал также одну из самых богатых художественных коллекций в Англии. И именно Строберри Хилл подсказал ему сюжет для романа, который прославил имя писателя. По его собственному рассказу, однажды, в июне 1764 года, готическая атмосфера навеяла ему кошмарный сон. Из этого кошмара родилась "готическая повесть" "Замок Отранто".

Первое издание романа вышло в 1764 году, без указания имени автора, который опасался за судьбу своего произведения и выдал его за "перевод утраченной рукописи". Нежданный успех книги позволил писателю во втором издании 1765 года указать свое имя. В дальнейшем "Замок Отранто" был многократно переиздан и породил множество подражаний, положив начало новому жанру "готических" романов, пользовавшихся широкой популярностью в романтических литературах конца XVIII и первой половины XIX века. Помимо "Замка Отранто", Гораций Уолпол написал трагедию "Таинственная мать" (1769), книги "Каталог венценосных и благородных английских писателей" (1758) и "Анекдоты об английской живописи" (1762-71), а также оставил после себя богатое эпистолярное наследие – переписка с мадам Дюдефан.

В 1791 году Гораций Уолпол, который так и не женился, передал свой графский титул племяннику, а через шесть лет, в 1797 году, скончался в своем доме.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

     Предлагаемое   читателю   сочинение   было   найдено   в    библиотеке,
принадлежащей католической семье старинного происхождения, на севере Англии.
Оно было напечатано готическим шрифтом в Неаполе, в 1529 году. Насколько
раньше этой даты было оно написано, - неясно. Главные события повести
приводят на ум мрачнейшие века христианской эры - именно тогда верили в
возможность подобных происшествий; но ни речь, ни поведение действующих лиц
не несут на себе печати варварства. Повесть написана   на   чистейшем
итальянском языке. Если бы она возникла приблизительно в то же время, когда
якобы происходило рассказанное в ней, то следовало бы заключить, что это
имело место где-то между 1095 и 1243 годом, то есть между первым и последним
крестовым походом, или немного позже. В повести нет никаких   других
обстоятельств, которые позволили бы определить, к какому периоду относится
ее действие; имена персонажей - явно вымышленные и, возможно, намеренно
изменены; однако испанские имена слуг, по-видимому, указывают на то, что она
не могла быть создана ранее воцарения в Неаполе арагонской династии, ибо
лишь тогда испанские имена распространились в этой стране. Изящество слога и
пыл автора, сдерживаемый, впрочем, удивительным чувством меры, заставляют
меня предполагать, что повесть была сочинена незадолго до ее напечатания.
Литература достигла тогда в Италии своего наивысшего расцвета, и ею было
многое сделано для того, чтобы рассеять суеверия, которые в эту эпоху
подвергались чувствительным ударам и ее стороны реформаторов.   Вполне
вероятно, что какой-нибудь сообразительный монах мог постараться обратить
против провозглашателей новых истин их собственное оружие и воспользоваться
своим дарованием сочинителя для того, чтобы укрепить в простонародье
старинные заблуждения и суеверия. Если его намерение было именно таким, то
надо признать, что он действовал с замечательной ловкостью. Произведение,
подобное публикуемому нами, способно поработить непросвещенные умы более,
нежели добрая половина полемических книг, написанных со времени Лютера и до
наших дней.
     Такое истолкование побуждений автора представляет собой, однако, лишь
чистую догадку. Каковы бы ни были его намерения и достигнутые им результаты,
его сочинение может быть ныне предложено публике только как предмет для
занимательного времяпрепровождения. И даже в этом качестве оно нуждается в
некоторых извинениях. Чудеса, призраки, колдовские чары, вещие сны и прочие
сверхъестественные явления теперь лишились своего былого значения и исчезли
даже в романах. Не так обстояло дело в то время, когда: писал наш автор, и
тем более в эпоху, к которой относятся излагаемые им якобы действительные
события. Вера во всякого рода необычайности была настолько устойчивой в те
мрачные века, что любой сочинитель, который бы избегал упоминания о них,
уклонился бы от правды в изображении нравов эпохи. Он не обязан сам верить в
них, но должен представлять своих действующих лиц исполненными такой веры.
     Если читатель извинит эти мнимые чудеса, он не найдет здесь больше
ничего недостойного его интереса. Допустите только возможность данных
обстоятельств, и вы увидите, что действующие лица ведут себя так, как вели
бы себя все люди в их положении. В произведении нет напыщенности, нет
вычурных сравнений, цветистых оборотов,   отступлений   и   преизбыточных
описаний. Каждый эпизод толкает повествование к развязке. Внимание читателя
непрерывно держится в напряжении. Развитие действия почти на всем протяжении
рассказа происходит в соответствии с законами драмы. Персонажи удачно
обрисованы, и - что еще важнее - их характеры выдержаны с начала до конца.
Ужас - главное орудие автора - ни на мгновение не дает рассказу стать вялым;
притом ужасу так часто противопоставляется сострадание, что душу читателя
попеременно захватывает то одно, то другое из этих могучих чувств.
     Кое-кто, возможно, подумает, что образы слуг написаны в   манере
недостаточно серьезной для повествования такого рода; но, кроме того, что
они составляют контраст главным персонажам,   автор   весьма   остроумно
использует их в ходе повествования. Благодаря своей naivete {Наивности
(франц.).} и простодушию они открывают многие существенные для сюжета
обстоятельства, которые никаким иным путем не могли бы быть удачно введены в
него. Женские страхи и слабости Бьянки в последней главе играют весьма
важную роль в приближении развязки.
     Для переводчика естественно быть предубежденным в пользу, так сказать,
усыновленного им произведения. Более беспристрастные читатели, возможно, не
будут так сильно поражены красотами этой повести, как был поражен ими я.
Однако я не настолько ослеплен моим автором, чтобы не   видеть   его
недостатков. Я мог бы пожелать, чтобы в основе его замысла лежала более
полезная мораль, нежели та, что сводится к мысли: за грехи отцов караются их
дети, вплоть до третьего и четвертого поколения. Сомневаюсь, чтобы в его
время дело обстояло по-иному, чем в наше, и честолюбцы подавляли свою
ненасытную жажду власти из страха перед столь отдаленным наказанием. Но и
эта мораль ослаблена внушаемой читателю другой, хотя и не столь прямо
выраженной, мыслью, что даже такие проклятия могут быть отвращены набожным
почитанием святого Николая. Тут интересы монаха явно возобладали над
расчетами сочинителя. Однако при всех сделанных выше оговорках я не
сомневаюсь в том, что знакомство с этим произведением доставит удовольствие
английскому читателю. Благочестие, преисполняющее эту повесть, преподаваемый
ею урок добродетели и строгая чистота чувств спасут ее от осуждения,
которого так часто заслуживают романы из рыцарских времен. Если ей выпадет
успех, на который я весьма надеюсь, то, поощренный им, я, возможно,
опубликую итальянский подлинник, хотя это лишит ценности мой собственный
труд. "Наш язык не обладает очарованием, присущим итальянскому, сильно
уступая ему в разнообразии и гармонии: достоинства итальянского языка с
особым великолепием проявляются в простом безыскусственном повествовании.
Рассказывая по-английски, трудно избежать слишком низких или   слишком
возвышенных выражений - недостаток, который я отношу на счет малой заботы о
чистоте языка в повседневном общении. Каждый итальянец или француз, каково
бы ни было его общественное положение, считает делом чести говорить
правильным языком, отбирая слова и выражения. Я не могу похвалиться тем, что
вполне передал совершенство моего автора в этом отношении: его слог
настолько же изящен, насколько замечательно его умение живописать страсти.
Жаль, что он не использовал своего таланта в той области, которая, очевидно,
подходила ему более всего, то есть на театре.
     Я не буду долее задерживать внимание читателя и позволю себе сделать
еще лишь одно небольшое замечание. Хотя сюжет этот порожден воображением
автора, а имена действующих лиц вымышленные, я все же не могу отказаться от
мысли, что в основе повести лежат какие-то подлинные происшествия. Действие
несомненно происходит в каком-то действительно существовавшем замке. Часто
кажется, что,   описывая   отдельные   части   замка,   автор   ненамеренно
воспроизводит то, что сам видел. Он говорит, например, "горница справа",
"дверь слева", "расстояние от часовни до покоев Конрада". Эти и другие места
в повести заставляют с большой степенью уверенности предположить, что перед
взором автора было какое-то определенное строение. Лица любознательные и
имеющие досуг для такого рода разысканий, возможно, найдут у итальянских
писателей сообщения, послужившие автору источниками для его произведения.
Высказывая суждение, что данный труд вызван к жизни какой-то подлинной
катастрофой, во всем подобной описанной в нем, мы надеемся, что это будет
способствовать интересу к нему и сделает в глазах читателя "Замок Отранто"
еще более волнующей повестью.

ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ -
http://lib.ru/INOOLD/UOPOL/wallpoll1_1.txt

СОНЕТ ДОСТОПОЧТЕННОЙ ЛЕДИ МЭРИ КОУК

                      О деве горестной судьбою
                      Поведает вам мой рассказ;
                      Ужели искренней слезою
                      Не увлажнит он ваших глаз?

                      Нет, ваше ль сердце будет глухо
                      К людским несчастьям и скорбям?
                      Ведь вам присуща твердость духа,
                      Но черствость не присуща вам.

                      Читайте же о замке жутком,
                      Но ироническим рассудком
                      Не поверяйте чудеса.
                      Меня вы дарите улыбкой,
                      И смело над пучиной зыбкой
                      Я подымаю паруса.

                                  Глава I

     У Манфреда, князя Отрантского, были сын и дочь. Дочери уже минуло
восемнадцать лет; она была на редкость хороша собой и звалась Матильдой. Сын
Манфреда, Конрад, был на три года моложе своей сестры; он был юноша
болезненный, ничем особым не примечательный и не подающий больших надежд.
Тем не менее именно он был любимцем отца, никогда не выказывавшего знаков
душевного расположения к Матильде. Манфред подыскал сыну невесту - дочь
маркиза да Виченца Изабеллу, которую после сговора опекуны препроводили к
князю, - с тем, чтобы он мог сыграть свадьбу сразу же, как только это
позволит слабое здоровье Конрада. Члены семьи Манфреда и окрестные соседи
замечали, как не терпелось ему увидеть совершенным свадебный обряд. Но
семья, знавшая суровый нрав своего главы, остерегалась высказывать вслух
предположения о причинах такой спешки. Супруга Манфреда, Ипполита, женщина
весьма добросердечная, иногда осмеливалась говорить мужу о своих опасениях
по поводу столь раннего брака их единственного сына, слишком юного и
отягченного болезнями, но в ответ она неизменно слышала от Манфреда лишь
упреки в том, что из-за ее бесплодия у него только один наследник. Вассалы и
подданные князя были менее осторожны в разговорах между собой: они объясняли
эту поспешность тем, что князь страшится исполнения старинного пророчества,
которое, как говорили, гласило, что "замок Отранто будет утрачен нынешней
династией, когда его подлинный владелец станет слишком велик, чтобы обитать
в нем". Смысл этого пророчества был неясен; еще менее ясно было, какое
отношение оно могло иметь к предстоящему браку. Но, несмотря на все загадки
и противоречия, простой народ твердо держался своего мнения.
     Бракосочетание было назначено на день рождения юного. Конрада. В
условленный час участники церемонии собрались в замковой часовне, где все
уже было готово для венчального обряда; отсутствовал только сам Конрад.
Манфред, не желая терпеть ни малейшего промедления, недоумевая, куда мог
запропаститься сын, отрядил одного из челядинцев с наказом тотчас же
привести юного князя. Слуга отсутствовал значительно меньше времени, чем
требовалось для того только, чтобы пересечь двор и добраться до покоев
Конрада. Очень скоро он бегом возвратился назад, совершенно обезумевший,
задыхающийся, с расширенными от испуга глазами и с пеной на губах. Не
произнеся ни слова, он указал рукой на двор. Всех присутствующих охватили
изумление и страх. Княгиня Ипиолита, не зная, что произошло, но сильно
встревожившись из-за сына, от волнения лишилась чувств. Манфред, не столько
обеспокоенный, сколько разъяренный оттяжкой венчания и нелепым поведением
слуги, грозно потребовал у него объяснений. Ничего не отвечая, бедняга
продолжал показывать дрожащей рукой в сторону двора. Лишь после того как
требование было повторено несколько раз, он наконец выкрикнул: "Шлем, шлем!"
Тем временем несколько человек успело спуститься из часовни во двор, и
оттуда теперь доносился неясный шум, в котором выделялись крики и возгласы,
выражавшие удивление и ужас. Видя, что сына все еще нет, обеспокоился и
Манфред, и сам отправился узнать, чем вызвано это непонятное смятение.
Матильда, хлопотавшая около матери, осталась в часовне; не тронулась с места
и Изабелла; она тоже хотела позаботиться о княгине, но, кроме того, не
желала выказать ни малейшего нетерпения но поводу отсутствия своего жениха,
к которому, говоря по правде, не испытывала никакой склонности.
     Первое, что бросилось в глаза Манфреду, были его слуги, которые сбились
в кучу и силились поднять нечто, показавшееся ему огромной грудой черных
перьев. Манфред на миг остолбенел, не веря своим глазам.
     - Что вы делаете? - Гневно вскричал он. - Где мой сын?
     В ответ он услыхал гул голосов:
     - О, господин! Ваш сын! Ваш сын! Шлем! Шлем!
     Крайне взволнованный этими горестными возгласами и безотчетно чего-то
страшась, он быстро шагнул вперед и - какое зрелище для отцовского взора! -
увидел перед собою тело своего сына, раздавленное и наполовину прикрытое
гигантским шлемом, во сто раз большим, чем любая каска, когда-либо сделанная
для головы человека, и увенчанным огромным пучком перьев.
     Ужасная картина, которая предстала перед ним, полнейшая загадочность
происшедшего несчастья и в особенности возвышавшееся перед ним исполинское и
диковинное явление - все это подействовало на Манфреда так, что он лишился
дара речи. Но одно лишь горе едва ли могло бы вызвать столь долгое молчание
князя. Манфред, не отрывая глаз, пристально смотрел на шлем, словно надеясь,
что он окажется только видением, и был, казалось, не столько поглощен своей
утратой, сколько размышлениями о том поразительном предмете, который явился
ее причиной. Он притрагивался к смертоносной каске, внимательно разглядывал
ее, и даже окровавленные, исковерканные останки юного князя не могли отвлечь
взгляд Манфреда от этого чуда. Все люди вокруг, знавшие, как сильно любил
Манфред сына, были поражены его бесчувственностью, пожалуй, не меньше, чем
самим чудесным шлемом. Они подняли обезображенный труп Конрада и перенесли
его в замок. Манфред при этом оставался совершенно безучастным и не отдавал
никаких распоряжений. Не больше внимания проявил он и к оставшимся в часовне
несчастным женщинам - к своей жене и дочери; и не к ним относились первые
слова, которые слетели с его уст.
     - Позаботьтесь о госпоже Изабелле, - сказал он.
     Слуги не придали значения странности этого распоряжения: будучи весьма
преданы своей госпоже, княгине, они решили, что князь, выразившись столь
своеобразно, имел в виду ее тяжелое душевное состояние, и поспешили прийти к
ней на помощь. Они перенесли Ипполиту, в которой едва теплилась жизнь, в ее
покои, но она   проявляла   полное   безразличие   ко   всем   необычайным
обстоятельствам, о которых ей рассказывали, - ко всему, кроме смерти сына.
Матильда, исполненная   самозабвенной   дочерней   любви,   подавила   свое
собственное горе и изумление и думала только о том, как вернуть к жизни и
утешить свою страждущую мать. Изабелла, помня, что   Ипполита   всегда
относилась к ней как к родной дочери, и платя ей столь же горячей
преданностью и любовью, также усердно хлопотала вокруг нее; вместе с тем,
видя, что Матильда сама подавлена горем, хотя и стремится скрыть свое
состояние, она старалась, как могла, разделить с ней и облегчить это тяжкое
бремя, ибо питала к дочери Ипполиты самую искреннюю дружескую симпатию.
Однако она не могла одновременно не думать и о своем собственном положении.
Смерть юного Конрада не вызвала в ней никаких других чувств, кроме жалости,
и она отнюдь не была опечалена тем, что избавилась от необходимости вступить
в брак, суливший ей мало радости, как можно было предполагать, судя по
облику ее нареченного жениха и по суровому нраву Манфреда; несмотря на
проявляемую им к невесте сына большую снисходительность, он внушал ей
непреоборимый страх своей беспричинной черствостью в обращении с такими
кроткими существами, как его жена и дочь.
     Пока Изабелла и Матильда провожали убитую горем мать к ее ложу, Манфред
оставался во дворе и продолжал созерцать зловещий шлем, не обращая внимания
на толпу, которая   постепенно   собралась   вокруг   него,   привлеченная
удивительным происшествием. Он почти ничего не говорил и лишь несколько раз
повторил один и тот же вопрос, - не знает ли кто-нибудь, откуда взялся этот
шлем? Никто, однако, не мог сообщить ему никаких сведений на этот счет. Но
так как Манфреда, по-видимому занимало только происхождение шлема - и ничего
более, - вскоре и все остальные зрители стали рассуждать лишь об этом,
высказывая различные предположения, неясность и невероятность которых вполне
соответствовали исключительности   самого   бедствия.   Глупейшие   догадки
следовали одна за другой, как вдруг один молодой крестьянин, пришедший сюда
из близлежащей деревни, до которой уже успел дойти слух о событиях в замке,
заметил, что чудесный шлем в точности похож на шлем черной мраморной статуи,
стоящей в церкви святого Николая и изображающей Альфонсо Доброго, одного из
князей, правивших здесь в прежние времена.
     - Что ты сказал, негодяй? - вскричал, внезапно перейдя от оцепенения к
ярости, Манфред и схватил молодого крестьянина за шиворот. - Как посмел ты
произнести эти предательские слова? Ты заплатишь за них жизнью!
     Присутствующие так же мало могли уразуметь причину гнева Манфреда, как
и все прочее, что они видели перед собой, и этот новый оборот дела поверг их
в полное замешательство. Сам молодой крестьянин был изумлен больше всех и не
мог понять, чем он оскорбил князя; однако, сразу сообразив, как вести себя,
он со смиренным видом осторожно высвободился из железных рук Манфреда и
затем, отвесив глубокий поклон, выражавший не столько страх, сколько желание
засвидетельствовать свою невиновность, почтительно спросил, в чем состоит
его проступок. Отнюдь не умиротворенный покорностью крестьянина, напротив,
еще более рассерженный тем, что молодой человек весьма решительно, хотя и ни
в какой мере не грубо, заставил его разжать стиснутые пальцы, Манфред
приказал своим людям схватить провинившегося и на месте заколол бы его
кинжалом, если бы его не удержали приглашенные на свадьбу гости.
     Во время этой перепалки несколько человек из числа собравшегося
простонародья успели сбегать в расположенную поблизости от замка большую
церковь и вернулись оттуда с разинутыми от изумления ртами: они объявили,
что шлем, который был на статуе Альфонсо Доброго, исчез. При этом известии
Манфред впал в полное неистовство и, словно чувствуя потребность сорвать на
ком-нибудь свой гнев, снова обрушился на молодого крестьянина с криком:
     - Негодяй! Дьявольское отродье! Колдун! Ты сделал это! Ты убил моего
сына!
     Толпа, которая, запутавшись в догадках и предположениях, искала в
доступных ее пониманию пределах какого-то прямого виновника бедствия, тотчас
подхватила слова Манфреда и тоже стала кричать:
     - Это он, он! Он украл шлем с надгробной статуи Альфонсо Доброго и
размозжил им голову вашего сына!
     При этом никто и не подумал о том, как велико различие между мраморным
шлемом, находившимся в церкви, и огромной стальной каской, которая была
сейчас на виду у всех. Не пришло никому на ум и то, что для юноши, едва
достигшего двадцатилетнего возраста, было совершенно невозможно приволочь с
собой доспех такой немыслимой тяжести.
     Явная нелепость всех этих домыслов привела Манфреда в чувство. Однако
либо рассерженный тем, что крестьянин заметил сходство между шлемами и,
таким образом, обнаружилось исчезновение шлема из церкви, либо желая пресечь
всякие слухи, которые могло породить столь дерзкое предположение, Манфред во
всеуслышание   объявил,   что   молодой   человек,    бесспорно,    является
чернокнижником и что пока церковь не произведет дознания   по   делу,
изобличенный чародей будет содержаться в заключении под этим самым шлемом.
Он тут же приказал своим людям поднять шлем и поместить под него молодого
человека, сказав при этом, что ему не будут доставлять пищу, ибо он сам
сможет добыть ее себе при помощи своих сатанинских чар.
ДАЛЕЕ-
http://lib.ru/INOOLD/UOPOL/wallpoll1_1.txt

Вершины мировой литературы. "О деве горестной судьбою"

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

СОНЕТ ДОСТОПОЧТЕННОЙ ЛЕДИ МЭРИ КОУК

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

no subject

ЗДЕСЬ

no subject