byddha_krishna1958

А я говорю, вероятно, за многих:
Юродивых, скорбных, немых и убогих,
И силу свою мне они отдают,
И помощи скорой и действенной ждут

Михаил Кралин

"А я говорю, вероятно, за многих..."

В этом сборнике впервые представлены стихотворения А.Ахматовой в составе, который можно озаглавить "Потаенная Ахматова".
Это стихотворения Ахматовой, которые никогда при ее жизни не были напечатаны, стихотворения, которые друзья Ахматовой заучивали наизусть и оригиналы которых сжигались. В них слышен голос большого гражданского поэта, разделившего страдания своего народа и сумевшего рассказать о них.
"В Кремле не надо жить - Преображенец прав, / Там зверства древнего еще кишат микробы: / Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, / И Самозванца спесь - взамен народных прав".
Серия "Настоящая Ахматова" отличается от всех предшествующих изданий стихотворений и поэм А.Ахматовой прежде всего качеством текстологической подготовки: все тексты этой серии сверены по автографам, хранящимся в государственных архивах и частных собраниях, а также по первым публикациям в периодической печати. В книгах этой серии по возможности сохранены особенности авторского написания, сохраняется авторская пунктуация подлинников, соблюдается вид записи текстов произведений: расположение строк, отступов, "лесенка", курсив, прописные и строчные буквы и т. п.

К концу жизни квартира Анны Андреевны Ахматовой была, с точки зрения тогдашних блюстителей закона, весьма крамольной: в ней, помимо неопубликованных рукописей самого поэта, хранился целый склад так называемого «самиздата». Ахматова к концу своего многотрудного века пережила почти всех своих гонителей, одержала поистине блистательную «победу над судьбой» и могла себе позволить то, что другим не дозволялось и в малой степени. Достаточно сказать, что в последние десятилетие ее стихи печатались на многих языках, правда, «без разрешения автора»: за рубежом неоднократно выходили ее главные, «козырные» произведения – «Поэма без героя» и «Реквием». Можно ли сказать, что, наученная неоднократным горьким опытом, она не боялась? Нет, конечно. Но чем дольше она жила, тем больше убеждалась в своей неприкосновенности, в своей богохранимости. Кровавые времена ежовщины были далеко позади, а ведь «Реквием», по ее собственному признанию, был написан именно тогда, а отнюдь не после Двадцатого съезда, когда многие стали «смелыми». Кстати, по этому поводу у нее тоже были стихи, при жизни на родной земле не опубликованные:

Не лирою влюбленного
Иду прельщать народ –
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.

Конечно, были и такие, что «шарахались» (стихи основаны на личном горьком опыте), но были и другие (и других было большинство), которые находили все возможные способы, чтобы перемолвиться с любимым поэтом, поведать о своем горе.
В архиве Ахматовой есть материалы так называемых «неустановленных лиц». Что это за «лица» и почему они именуются «неустановленными»? Солженицын когда-то признал, что Ахматова была «великолепным конспиратором» и сожалел, что не рискнул познакомить ее со своим романом «В круге первом». Да, будучи великолепным конспиратором, она не собиралась подставлять под статью людей, доверявших ей самое сокровенное – стихи. Поэтому фамилии, имена авторов изымались Ахматовой, и рукописи становились безымянными, а их авторы позднее в описи ахматовского архива были названы «неустановленными лицами». Конечно, на сегодняшний день странно видеть среди «неустановленных лиц», к примеру, Пастернака или Бродского. И может быть архивистам следует все-таки авторизовать эти стихи. Но в таком вот, первозданном виде, опись ахматовских рукописных материалов живо передает не только ту обстановку, о которой она сказала: «Окружили невидимым тыном / Крепко слаженной слежки своей», – но и дает возможность почувствовать необыкновенную значимость фигуры Поэта в обществе. К Ахматовой как к магниту тянулись не только известные, знаменитые поэты, но и неведомые, забитые, не рассчитывающие быть услышанными люди, пишущие стихи «для себя». Вот с кем вступала Анна Ахматова в незримые диалоги, вот чьи стихотворные отзвуки слышатся в ее собственных строчках.
Петр Андреевич Вяземский, в XIX веке частый гость Шереметевых – прежних хозяев Фонтанного Дома, в котором Ахматова в XX веке напишет свой «Реквием», предложил такую формулу мироощущения Поэта:

Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем...

Это было написано в 1839 году. В 1939 эта формула обрела новое содержание.
Вот только один пример – до сих пор действительно «неустановленное лицо»: шесть листков из школьной тетрадки, исписанных неустоявшимся полудетским почерком. Ни имени автора, ни дат написания стихов, ни обозначения места их создания. Только порядковый номер описи – № 2068.

                       Нет между мной и Богом никого,
                       Но расстоянье непреодолимо.
                       Его мне чем-то близко существо,
                       Но все мои слова проходят мимо.

                       Мы разговариваем тридцать лет,
                       И я за всех перед Тобой в ответе.
                       Представь себе: меня на свете нет,
                       С кем говорить Ты будешь на планете?

Поэзия в своем конечном выражении всегда стремилась стать молитвой, разговором с Богом «напрямую». Но в лихие наши времена такие разговоры были далеко не безопасны. Об этой поре поэт Владимир Корнилов скажет такими словами:

Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.

Конечно, сама Анна Андреевна усмотрела бы в этих строках соблазн. Но для безымянного автора № 2068, душа которого, видно, совсем истомилась «в изгнании» тут и в самом деле не было большой разницы. Он к любимому поэту обращается со стихами-молитвами, как обращаются в последней надежде к Матери Божьей (вспомним, оглядываясь на XIX век, гениальную лермонтовскую «Молитву»):

Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нем – излеченье
От болезней и бед.
Только с ним разлученья
Настоящего нет.

Свет, струящийся прямо,
С высоты на меня,
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.

То, что Ахматову эти стихи глубоко взволновали – очевидно. Такие же стихи мог написать и ее сын. Думаю, доказательством того, как оценила эти стихи Анна Ахматова, служит поэтическая перекличка между этими стихами неизвестного юноши-поэта и ее, ахматовскими строками в «Эпилоге» «Поэмы без героя».
Вот что прислал Анне Андреевне из лагеря юный поэт:

                       Недоноски строчили доносы,
                       И теперь до того я дорос,
                       Что сообщники ведьмы безносой
                       Потащили меня на допрос.

И вот как эти строки эхом прозвучали в поэме Ахматовой:

                       А за проволокой колючей,
                       В самом сердце тайги дремучей
                       Я не знаю, который год,
                       Ставший горстью лагерной пыли,
                       Ставший сказкой из страшной были
                       Мой двойник на допрос идет.
                       А потом он идет с допроса,
                       Двум посланцам Девки Безносой
                       Суждено охранять его.
                       И я слышу даже отсюда –
                       Неужели это не чудо! –
                       Звуки голоса своего...

«Сообщники ведьмы безносой» тащат на допрос безымянного автора присланных оттуда стихов. «Посланцы Девки Безносой» – смерти – служат охранниками Двойника автора, идущего на допрос.
«Реквием» был написан как бы «по заказу» стоящей рядом с Ахматовой в очереди у «Крестов» женщины «с голубыми губами». Но этого поэтического пространства для Ахматовой оказывалось мало. Здесь, у «Крестов», было только преддверие ада, сам ад – там, на каторге, где отбывал срок ее единственный сын, где десятилетиями гноили заживо сотни тысяч ее современников. Поэтому в «Реквиеме» появляется и «Тихий Дон», и Енисей. «Каторжные норы» упоминаются уже в «Посвящении» к циклу. Это словосочетание самой Ахматовой закавычено, конечно, недаром – это прямая цитата из Пушкинского «Послания в Сибирь». Вспомним, с какой уверенностью писал «первый поэт» о том, что его стих дойдет до друзей-декабристов, томящихся на каторге:

                       Любовь и дружество до вас
                       Дойдут сквозь мрачные затворы,
                       Как в ваши каторжные норы
                       Доходит мой свободный глас.

Но есть у Ахматовой не до конца понятные строки, относящиеся уже к военной поре 1942 года, намекающие на существование некой связи между нею и далекими каторжанами:

                       Не знатной путешественницей в кресле
                       Я выслушала каторжные песни,
                       А способом узнала их иным...

(Последующие три строки стихотворения, по-видимому, утрачены).
Несомненно, что люди, пишущие на каторге стихи, находили те или иные способы переправить их Анне Ахматовой. Почему именно ей? Да потому, что ко временам наступления «великих строек коммунизма» Анна Ахматова уже давно стала одним из самых дорогих сердцу образованного читателя поэтов. Она помогала своими стихами – прежними и теперешними – выжить и жить там, но и корреспонденты Ахматовой помогали ей жить и творить здесь. Вот что было важно: появление ее двойника там, «в самом сердце тайги дремучей». Этот двойник был многоголос, и эхо оттуда вторило «Реквиему».
К такому пониманию вещей Анна Ахматова пришла не сразу. В этом смысле интересно сравнить две редакции, по-видимому, одного и того же стихотворения. Я говорю «по-видимому», потому что написаны они в один год, похожи по образному строю, но разнятся по мысли.

                       А я говорю, вероятно, за многих:
                       Юродивых, скорбных, немых и убогих,
                       И силу свою мне они отдают,
                       И помощи скорой и действенной ждут.
                                                                       30 марта 1961

А вот второе, написанное, кажется, по следу первого:

                       Если б все, кто помощи душевной
                       У меня просил на этом свете,
                       Все юродивые и немые,
                       Брошенные жены и калеки,
                       Каторжники и самоубийцы,
                       Мне прислали по одной копейке,
                       Стала б я «богаче всех в Египте», –
                       Как говаривал Кузмин покойный...
                       Но они не слали мне копейки,
                       А со мной своей делились силой.
                       И я стала всех сильней на свете,
                       Так что даже это мне не трудно.
                                                           1961. Вербное воскресенье

Второе стихотворение все как бы вырастает из одной строки первого – «И силу свою мне они отдают». Народ, как древний богатырь Святогор, делится с поэтом «своей силой», и поэт становится «всех сильней на свете». А тайна, именно тайна поэта Анны Ахматовой, конечно, в последней строке: «Так что даже это мне не трудно».
Что означает загадочное «это»? Может быть (сознаюсь, что сужаю мысль поэта) – «поделиться» с любимым человеком? Ведь интересно, что все, кого любила Ахматова и кто любил ее, тоже писали стихи. Николай Гумилев, Владимир Шилейко, Николай Недоброво, Борис Анреп, даже Пунин и Гаршин. Но по разным причинам ни одному из них не удалось разделить эту долю с Ахматовой. Не об этом ли она сама сказала в «Песенке»?

                                   А ведь мы с тобой
                                               Не любилися,
                                   Только всем тогда
                                               Поделилися.
                                   Тебе – белый свет,
                                               Пути вольные,
                                   Тебе зорюшки
                                               Колокольные.
                                   А мне ватничек
                                               И ушаночку.
                                   Не жалей меня,
                                               Каторжаночку.

В «Записных книжках» Ахматовой остался набросок под названием «Как я это вижу»:
«Фонтанный Дом (в конце).
Нева под снегом – черные фигуры к Крестам. Чайки.
Прокуренная лестница (витая). На каждой ступени женская фигура.
4. Там же: вдоль зеркала – чистые профили.
5. Виньетки – намордники на окнах.»
Как известно, образ зеркала в поэзии Ахматовой всегда сочетается с образом эха. И «чистые профили» в перспективе зеркал – пока еще безмолвствующие. Но, кажется, еще минута и –

                       Посинелые стиснув губы,
                       Обезумевшие Гекубы
                       И Кассандры из Чухломы,
                       Загремим мы безмолвным хором,
                       Мы, увенчанные позором:
                       «По ту сторону ада мы...»

«Реквием» опубликован в родной стране спустя полвека, как он был написан, – в 1987 году. Стихи «неустановленных лиц» до сих пор хранятся в архиве. Конечно, «хотелось бы всех поименно назвать», но пока удалось установить не все имена авторов.
Вспомним древнеегипетское «Прославление писцов», на склоне лет блистательно переведенное Анной Ахматовой:

                       Они ушли,
                       Имена их исчезли вместе с ними,
                       Но писания заставляют
                       Вспомнить их.
http://magazines.russ.ru/nj/2006/244/kra14-pr.html