byddha_krishna1958

Эти романтические герои всегда круто осажены у Анчарова в грубую реальность. Органист – унижен, прикрыт тенью эстрадной певицы, (она – окружена поклонением, Алла Соленкова, героиня 1960 года- не предтеча ли другой Аллы – Пугачевой?). Циркач едет по кругу, качаются плюмажи, сверкает позолота, но оттенок тщеты неустраним из картины праздника: “губы девочка мажет в первом ряду” – не знает, как эти кони ходили в атаку. Анчаров видит мир всегда с высшей точки (“от Аэлиты”) , и одновременно видит – тщету, пошлость, обреченность этой высоты. Он жестче Галича, язвительней Высоцкого, резче Визбора. Сравнить фигуры шоферов: у Визбора – романтический путник, у Анчарова – прошедший огни, воды и медные трубы работяга – четвертый год без отпуска. Сравнить того же “физика” – у Галича, когда тот устами истопника рассказывает, как “гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот”, и у Анчарова, когда тот устами “шлюхи” рассказывает: “Он работал в секретном ящике, развивал науку страны, только сам он был весь лядащенький, все потел, пока снял штаны...” И эта резкость штриха, грубость рисунка, этот непременный черный подбой у сверкающе белых видений – все это составляет неповторимую окраску анчаровский лирики, и каким-то образом сопрягается со странностью его пения, и открывает глубинную тему его творчества.
Ключ указан самим Анчаровым: Александр Грин. Алые паруса посреди серой окраинной Благуши. Уплыть, уйти! Благуша была холодная и темная, “текстильная, воровская, пацанская”. А Грин был – теплый, южный. Анчаров слушал, как воют в подворотнях благушинские собаки, и писал музыку на гриновские стихи о ветрах и кораблях. Про это рассказали вдове Грина – в предвоенные годы она еще жила где-то в таганских переулках. Анчарова повезли. Вместе с гитарой. Старушка заплакала, когда двенадцатилетний пацан спел ей: “Южный Крест нам сияет вдали”. Он вернулся на Благушу, потрясенный ее слезами.
Южный Крест сияет в стихах и песнях Анчарова. Всю жизнь. Романтический Грин зеленеет, синеет, сверкает. Романтический мир – отсветами, отблесками, отзвуками. Залпами цветов, криками лебедей, морозной пылью троек, летящих к звездам, серебристым смехом, сверканием сабель, салютами, взлетающими над раскаленными руинами, над пеной морей, над дорогами, по которым бродят поэты и безбожники, мушкетеры и сорванцы. Романтический узор, светящийся в стихах Анчарова, иногда придает им экзотичность, что-то пряное и непременно нездешнее. Золотится, серебрится, зеленеет, синеет, рыжеет, сверкает и слепит всеми цветами радуги... Кроме алого. Этот цвет, самый “гриновский”, самый точный, – неспроста укрыт у Анчарова. Может быть, из щепетильности – не цитировать учителя в лоб. Но скорее из подсознательного (или сознательного) ощущения, что истина впрямую не видна. Главный цвет спрятан, преломлен, раздроблен – в золотистых, серебристых, пестрых оттенках-осколках; он искажен, обречен; он в этом мире сломлен.